Я видел, как богачи высасывают все соки из бедняков; как богатые, сильные люди держат своих более слабых и темных братьев в рабстве и мешают им сознать свои права и силу. И тогда я, при помощи моих зверьков, в балаганах, цирках и театрах говорил о великой человеческой несправедливости.
Я никогда не поступал с моими животными так, как сильные люди поступают со слабыми, и они это ценили, и им жилось у меня гораздо лучше, чем многим миллионам замученных, задавленных людей.
Зато и зверьки меня любили, понимали и нередко выручали.
Приезжаю я на какую-нибудь фабрику, станцию или в какой-нибудь город играть. Тотчас же навожу справки, кто из местных властей обижает население, разузнаю особенности его характера и поведения и уже к вечеру выучиваю одного из моих зверьков изображать этого «начальника», высмеивая его перед публикой, а смех бывает часто сильнее кнута.
После каждого из таких смешных номеров я должен был готовиться к высылке из города, но я привык к кочевой жизни и не боялся гнева власть имущих.
Прошло время безвестного скитания. Нас с моими зверьками стали знать уже всюду и всюду встречали с распростертыми объятиями. Нас стали выписывать и за границу, где я видел также несправедливости и где так же смело высмеивал местные власти. И оттуда меня высылали за мои насмешки на родину…
Годы кочевья, полные трудов и лишений, уносят силы. И я и мои верные товарищи — животные стали все чаще и чаще прихварывать. Пришлось подумать о месте для отдыха.
Благодаря народным массам, приносившим свои трудовые деньги в кассу театров и цирков, где я выступал, я мог приобрести себе уголок — станцию для отдыха и более удобной оседлой жизни моим зверькам. Они этого заслуживали: сколько их гибло, благодаря случайностям переездов.
И я приобрел в Москве на Старой Божедомке небольшой особняк с садиком, где бы можно было расположить животных, учить их детей, лечить больных, наблюдать, изучать и записывать их жизнь, чтобы потом передать их историю читателям…
В моем уголке старые ослабевшие животные находили приют; здесь было и кладбище для умерших… Этим кладбищем, служил мой музей, где чучела моих сотрудников оставались, для потомства, как памятники.
Здесь можно увидеть мою собаку Запятайку, которая стоит на прекрасной бронзовой подставке, поднесенной ей ее почитателями; страус, как живой, выглядывает из глубины ниши, представляющей его родной пейзаж; северные олени, добрые и терпеливые, как обитатели тундр — самоеды, изображены среди снежной пустыни с самоедом, на нартах (санках); вдали виднеется белый медведь на льдинах, освещенный заходящим солнцем, среди громад Ледовитого океана, а неподалеку виднеется и наше русское болотце с его обитателями журавлями. Это болотце я нарисовал сам, в память смерти на нем моего любимца Журки, который улетел у меня случайно из цирка. Музей не забыл и Мишку Топтыгина, и россомаху, которую я посадил под стекло, среди высокой травы; она крадется шаг за шагом за охотником… Останавливаясь перед нею, я вспоминал, как много я положил трудов, чтобы смягчить и уничтожить некоторое ее дурные инстинкты.
А вот и варран, громадный ящер; он напоминает мне о том, с каким трудом я его приручал… В глубине расщелины скал лежат, глядя на Тихий океан, мои морские львы.
В различных позах в нишах можно увидеть волка с козлом, медведя со свиньей, лисицу, орла и куницу, фотографические изображения моей «мирной конференции», где за одним столом, едят самые разнообразные животные: лисица, петух, орел, свинья, медведь, козел, собака. Все они мирно обедали у меня, сидя рядком. И хотел бы я громко крикнуть на весь свет:
— Люди, берите пример с моих животных.
И многое множество различных чучел зверьков и птиц и их фотографий рисуют в моем уме всю прошедшую трудовую, полную горя и радости жизнь…
Вот о них-то, о моих товарищах — зверях, я и хочу рассказать в своих книгах…
Автор.
Как я стал дрессировщиком
Это было много лет тому назад, когда я еще не думал о работе с животными на сцене, а ходил в кадетском мундирчике, маршировал с другими товарищами на плацу военной гимназии и учился стрельбе. На плацу нас, кадетов, неизменно сопровождала любимая собака, Жучка; мы с ней играли и кормили тем, что приберегали для нее из казенного обеда. И вдруг у дядьки явилась своя собственная собака. Жизнь Жучки сразу изменилась. Она теперь была помехой дядьке. Когда кто-нибудь давал Жучке кусочек, он ворчал и прогонял ее прочь, а раз плеснул на Жучку кипятком. Бедная собака с визгом бросилась бежать, и скоро мы увидели, что у нее на боку облезли шерсть и кожа.
В тот же день у нас по этому поводу, в уголке гимназического коридора, было экстренное собрание. Восемь товарищей судили дядьку. Мы разбирали его безобразно-жестокий поступок, говорили друг другу, что с этого дня дядька непременно будет травить нашу Жучку, чтобы все наши кусочки доставались его собаке. И наши сердца пылали гневом. Вместо того, чтобы придумать, как защитить Жучку, все только и думали, как бы отомстить дядьке.
Кто-то спросил:
— Что ж мы теперь сделаем?
— Надо его проучить… Убить его собаку.
— Убить… Убить…
— Камнем!
— Утопить!
— Да где ее утопишь?
— Повесить!
— Конечно, повесить.
Итак, решено: смертная казнь через повешение.
— Тянем жребий, кто должен повесить собаку, — сказал один из товарищей.
Написали восемь записочек с именами и стали тянуть жребий, Я развернул свою бумажку и прочел: «Повесить».
Это было страшное слово. Я должен был в первый раз в жизни совершить убийство. Решили сейчас же привести казнь в исполнение и пошли за собакой. Придя во двор, товарищи стали манить приговоренное животное. Собака подбежала, доверчиво виляя хвостом. И стало как-то неловко от этой доверчивости. Но один из товарищей злобно сказал:
— Ишь, гладкая… А у нашей Жучки бок облезлый…
Я закинул петлю на шею собаке. А потом повел ее под сарай. Собака шла спокойно, приветливо помахивая хвостиком. Вот и сарай, а посреди него темнеет под потолком сарая балка. Я поднялся на цыпочки и перебросил через балку конец веревки, а потом стал тянуть ее к себе. Мое сердце замерло, когда я услышал хрип собаки. Очевидно, веревка душила ее.
Меня охватил ужас. Что я делаю? Ведь сейчас я убью животное, которое не сделало никому вреда, которое так доверчиво дало мне набросить на него предательскую веревку. Разве оно в чем-нибудь виновато? Невозможно продолжать это скверное дело; надо отпустить веревку и бежать… бежать…
А что скажут товарищи? Разве я смею бросить дело, раз на меня выпал жребий? И разве не должны мы отомстить дядьке за Жучку? Я не хочу, чтобы товарищи называли меня трусом.
