— Ларри, проснись! Ради бога, проснись!
— Что такое? — спросил, поднимаясь, Ларри.
— В комнате пожар!
— Ничего удивительного, — сказал Ларри и улегся снова. — Пусть Лесли его потушит.
— Надо залить его чем-нибудь! — кричал Лесс. — Дайте что-нибудь…
Марго, получив такое наставление, схватила бутылку с остатками бренди и выплеснула ее содержимое на пол. Пламя взметнулось вверх и весело затрещало.
— Вот дуреха, это же бренди! — завопил Лесли. — Надо воды… принесите воды.
Но Марго, расстроенная своей огнеопасной деятельностью, разрыдалась. Лесс с сердитым ворчанием стащил с Ларри одеяла и принялся тушить ими огонь. Ларри в негодовании подскочил на постели.
— Что тут, черт возьми, происходит? — спросил он.
— В комнате пожар, милый.
— Не понимаю, почему я должен из-за этого замерзать до полусмерти… Зачем с меня содрали одеяла? Вот уж действительно подняли шум. Как будто трудно потушить огонь.
— Ты бы лучше заткнулся! — ответил Лесли, прыгая по одеялам.
— Ни разу не видел людей в такой панике, — сказал Ларри. — Тут надо просто не терять головы. А Лесс совсем ее потерял. Вот если Джерри принесет топор, а мама и Марго сходят за водой, мы живо все потушим.
Продолжая лежать в постели, Ларри давал указания. Через некоторое время нам удалось выдрать доски из пола и вытащить тлеющую балку. Тлела она, верно, всю ночь, так как этот двенадцатидюймовый брус из оливкового дерева уже наполовину обуглился. Когда наконец появилась Лугареция и начали убирать дымящуюся груду постельного белья, щепки, воду и бренди, Ларри со вздохом облегчения снова вытянулся на постели.
— Ну вот, — заключил он, — все сделано без суеты и паники. Надо только не терять головы. Ох, пожалуйста, пусть кто-нибудь принесет мне чаю. У меня голова раскалывается.
— Ничего удивительного, — сказал Лесли. — Вчера ты напился как сапожник.
— Нечего пятнать мою репутацию, если ты не в состоянии отличить сильной лихорадки от пьяного разгула.
— Как-никак, эта лихорадка оставила тебе похмелье, — сказала Марго.
— И вовсе не похмелье, — сдержанно ответил Ларри. — Это просто переутомление оттого, что на рассвете вас вдруг будит шайка обезумевших людей и вам приходится брать все на себя и руководить ими.
— Уж очень много ты наруководил, лежа в постели, — фыркнул Лесли.
— Важны не действия, а работа мозга, сообразительность и способность не терять хладнокровия, когда все вокруг его уже потеряли. Если б не я, вы все сгорели бы в своих кроватях.
Опять наступила весна, и остров запестрел цветами. Ягнята, задрав хвосты, прыгали под оливами, топтали желтые крокусы своими маленькими копытцами. Ослята на неокрепших вздутых ножках лакомились асфоделями. Реки, пруды, канавы спутались цепями крапчатой жабьей икры, черепахи сбрасывали с себя зимние одеяла из земли и листьев, и первые бабочки, по-зимнему блеклые и изнуренные, лениво порхали среди цветов.
В эти бурные весенние дни мы проводили почти все время на веранде, ели там, спали, читали или просто спорили. Раз в неделю мы сообща просматривали почту, которую привозил нам Спиро. Большую часть ее составляли каталоги оружия для Лесли, журналы мод для Марго и мои зоологические журналы. Почта Ларри содержала в основном книги и нескончаемые письма от писателей, художников и музыкантов о писателях, художниках и музыкантах. Мама получала письма от родственников и иногда каталоги семян. Разбирая почту, мы то и дело обменивались замечаниями, а иногда зачитывали отдельные куски вслух. Это делалось не из потребности общения (никто друг друга вовсе и не слушал), но потому, что мы просто не в состоянии были вытянуть весь смак из писем и журналов, если б ни с кем не поделились. Случалось, однако, что какая-нибудь новость была достаточно потрясающей, чтобы привлечь к себе всеобщее внимание. Именно это и произошло в один из весенних дней, когда небо было как голубое стекло, а мы все сидели в узорчатой тени виноградных листьев и поглощали свою почту.
— О, очень мило… Посмотрите… органди и пышные рукава… Лучше всего это сделать из бархата… а может, парчовый верх и юбка-клеш. Это тоже мило… правда ведь, будет хорошо с длинными белыми перчатками и летней шляпкой?
Пауза. Слышны только шелест бумаги и легкие стоны Лугареции в столовой. Роджер громко зевает, за ним зевают по очереди оба щенка.
— Ого! Какая красавица!.. Вы только взгляните… оптический прицел, скользящий затвор… Что за красотка! Гм… сто пятьдесят… не так уж дорого, я думаю… Теперь это хорошая цена… Посмотрим… двустволка… чокбор… Да… мне кажется, для уток надо что-нибудь потяжелее.
Роджер чешет свои уши одно за другим, с блаженным видом поворачивает голову набок и тихо ворчит от удовольствия. Вьюн ложится рядом с ним и закрывает глаза. Пачкун безуспешно гоняется за мухой, пытаясь цапнуть ее пастью, и громко щелкает зубами.
— О! У Антуана наконец приняли поэму! Тут настоящий талант, если только он сумеет до него докопаться. Верлен, пускающий печатный станок в конюшне… Фу! Малые тиражи собственных работ… Бог мой! Джордж Буллок пробует писать портреты… портреты, вы только подумайте! Он же свечки не умеет нарисовать… Вот, мама, почитай, хорошая книга: «Драматурги эпохи королевы Елизаветы»… замечательная вещь… в ней есть прекрасный материал…
Роджер с громким сопением потянулся назад, поискал блоху, действуя передними зубами, будто машинкой для стрижки волос. Вьюн дергал хвостом и ногами, его рыжие брови двигались вверх и вниз в изумлении перед собственным сном. Пачкун притворялся спящим и незаметно наблюдал за мухой.
— Тетушка Мейбл переехала в Суссекс… Она пишет, что Генри сдал все экзамены и поступает в банк… по крайней мере я думаю, что это банк… почерк у нее просто ужасный, несмотря на дорогостоящее образование, которым она всегда так хвастает… Дядя Стивен сломал ногу, бедный старик… и сделал что-то со своей поясницей? Ах, нет, я поняла… все это почерк. Он сломал ногу, свалившись с лестницы… Я думала, у него больше разума… смешно лазить по лестницам в его возрасте… Том женился… на одной из девочек Гарнетов.
Напоследок мама всегда оставляла приходившие раз в месяц пухлые письма, где адрес был обозначен крупным, твердым круглым почерком. Это были письма от тетки Гермионы, неизменно вызывавшие у нас в семье взрыв негодования, так что и теперь все мы отложили в сторону свою почту и обратили взоры на маму, которая со смиренным вздохом развернула письмо в двадцать с лишним страниц, уселась поудобнее и начала читать.
— Она пишет, что врачи не оставляют ей много надежд, — сообщила мама.
— Они не оставляют ей никаких надежд вот уже сорок лет, а она до сих пор здорова как бык, — заметил Ларри.
— Она пишет, что ее всегда несколько удивляло наше бегство в Грецию, но у них там сейчас плохая зима, и она думает, что, быть может, мы вполне разумно выбрали такой благословенный климат.
— Благословенный! Слова-то какие!
— О господи!.. Ох, нет… Боже мой!
— Что такое?
— Она пишет, что собирается приехать к нам… врачи рекомендуют ей теплый климат!
— Нет, я отказываюсь! Такого я не вынесу, — закричал Ларри, вскакивая со стула. — Мы все по горло сыты деснами Лугареции, не хватает еще тетки Гермионы, которая будет умирать тут каждую минуту.
— Ты должна от нее отделаться, мама… Скажи, что у нас нет места.
— Но это невозможно, милая. Я писала ей в последнем письме, какой у нас большой дом.
— Может, она уже забыла, — с оптимизмом заметил Лесли.
— Нет, не забыла. Она как раз упоминает об этом… Где же это?.. Ах, вот: «Поскольку вы можете теперь снимать такое просторное помещение, я уверена, дорогая Лу, что вы не откажете в уголке старой женщине, которой осталось так мало жить». Вот видите! Что же нам теперь делать?
— Напиши ей, что тут свирепствует эпидемия оспы, и пошли фотографию с прыщами Марго, — предложил Ларри.
— Не говори глупостей, милый. К тому же я писала ей, какое это здоровое место.
— Это просто невыносимо, мама! — воскликнул Ларри. — Я так мечтал спокойно поработать летом, пригласив лишь самых близких друзей, а теперь нам грозит нашествие этой противной верблюдицы, пропахшей нафталином и распевающей церковные гимны в уборной.
— Ты просто преувеличиваешь, милый, и я не понимаю, зачем тебе потребовалось приплетать уборную. Я никогда не слышала, чтобы она пела где-нибудь гимны.
— Она поет их не переставая… тогда как остальные выстраиваются в очередь на площадке.
— Ну, как бы там ни было, надо придумать предлог получше. Нельзя же писать, что мы не хотим ее принять из-за гимнов.
— Да почему нельзя?
— Оставь свои глупости, милый. Все-таки она наша родственница.
