— Писатель Аполлонов?
— Он самый.
Тогда новый знакомый стал немного серьезный и промолвил:
— Его стихи на мотыльков похожи. Поживут день да и помрут. А так, верно, красивые стихи.
Я думала, что ему не очень хочется говорить, и это меня обижало. Сказала:
— Вас, небось, та девушка ждет, длинноносенькая. Идите уж.
Он засмеялся и сообщил:
— Она не ждет. Меня Яков Солянкин зовут.
Потом подумал и справился:
— А у вас есть деньги?
Я сказала:
— Есть.
— Ну, вот, давайте с вами в кинематограф пойдем. В воскресенье. Я свои деньги девушке отдал. Той, длинноносенькой...
И рассмеялся.
Странно бывает: человек тебе, кажется, неладное говорит, а ты не обращаешь внимания или слышишь какой-то другой смысл. Так и со мной было. Поверила Яше и почему-то знала — не обидит меня.
В кинематографе сидели молча, и я только раз спросила, кто та девушка, что в сквере стояла? А Яша промолчал. Так я и не поняла: не мог ответить или не хотел?
Потом гуляли по Красной площади, и он рассказывал, какие бывают кисти и что такое колер[16]. А мне все равно было, пусть говорит, о чем хочет, только б не уходил.
Мы сговорились увидеться в новое воскресенье, в сквере.
Долго ждала этого дня. Наконец пришло воскресенье, я все утро просидела на скамеечке и не дождалась Яши. Сначала подумала, что заболел, а после меня совсем замучило то, что он изменяет мне с этой долгоносенькой, в соломенной шляпке.
Каждое красное число ходила в сад и плакала про себя, потому что — как же теперь без любви?
Дома старая кухарка Машенька слушала меня и качала головой, а потом сказала, что в жизни много непонятного. Правду говорят: тошно тому, кто любит кого, а тошнее того, кто не любит никого. С этим уж ничего не поделаешь.
Ушел от меня Яков, даже не поцеловал на прощание, словца доброго не сказал перед разлукой. За что же наказал ты меня, господи?
А госпо́дь был высоко в небе, молчал и ничего не мог объяснить. И я тогда впервые подумала, что, может быть, его нет совсем, а, может, он и есть, но только некогда ему следить за всеми людьми на земле.
Уже весной сидела с Верочкой в саду и рассказывала, какие бывают недобрые люди, и слезы у меня капали сами собой, а мне было все равно, потому что раны на сердце никогда не заживают до конца. И даже не заметила, как кто-то сел рядом, — небось, слушал мои глупые слова и смеялся в душе.
После этот, кто сидел рядом, положил мне руку на плечо и сказал негромко:
— Неправда. Хороших людей больше, Наташа.
А я ничего не придумала в ответ и заплакала, потому что это был голос Яши, моего принца в помятой фуражечке.
И Верочка тоже заплакала.
А Яша улыбнулся и попросил:
— Ну, не ревите, пожалуйста. Смотрите: гостинцы принес.
Отдал Верочке кукольный столик, покрашенный в красный колер, а мне на колени положил шелковый платок, голубой, с белыми цветочками.
Я взглянула тогда ему в лицо и увидела, что оно совсем серое и усталое, — и стало жаль Яшу. Но тут же подумала: это оттого, что он много целовался со своей, в шляпке, и спросила, заплакав:
— Ты где был, почему меня обманывал?
А он ответил, что никакой не обманщик, и что я должна ему верить.
Так повторял много раз, и я поверила, потому что — раз любовь — как же не верить?
...Мы с Натальей Степановной позванивали ложечками, делали вид, что едим варенье, а на самом деле совсем и не думали о нем.
— Яша в тот день пригласил меня в гости, — продолжала Наталья Степановна, — и я ответила: «Хорошо».
В следующее воскресенье поехала на Пресню и долго там плутала по разным закоулкам, пока нашла длинный и низкий каменный дом купца Адриана Желтухина.
Еще во дворе встретила самого хозяина, и желтые горящие глаза на его лице будто опалили мне грудь: такой был взгляд.
— Кого? — спросил он и закашлялся.
Я сказала, что Яков Солянкин нужен.
— Можно, — проскрипел купец. — В угловой комнатушке живет. Иди, покажу.
Довел до двери и, уходя, проворчал:
— Больно плохо одета, девка. Сирота?
Ответил сам себе:
— Сирота и есть.
Яша встретил меня долгим пристальным взглядом, ласково покраснел лицом и протянул обе руки, здороваясь.
Я спросила, отчего так на меня посмотрел.
А он смешался и сказал, что вроде влюбился.
А я спросила: в кого, не в долгоносенькую ли?
А он засмеялся и ответил: нет, не в нее.
И вот так «акали», и нам было очень хорошо, как только может быть хорошо людям, которым вместе и поровну — сорок лет.
Маленькая была у Якова комнатка, да и та пустоватая. Койка железная в углу, небольшой столик у окна — все имущество. На столе — высокая стопка книг, и я их попросила посмотреть. Только сразу вернула на место, — какие-то строгие книжки и непонятные: «Что делать?» и еще «Красное и черное» — может, по малярному делу.
А я достала из кошелки тоненькую книжечку — «Рыданье гибнущих надежд» и подала Яше.
— Вот прочитай, тут про любовь.
Он засмеялся и покачал головой:
— Ты даже в гости своего Аполлонова носишь. Не надо. Я про любовь тебе другие слова скажу. Хочешь?
Говорил эти слова, и они были, правда, лучше, чем у Гавриила Платоновича. Так мне слышалось.
Потом Яша спохватился и сказал, что я, верно, проголодалась, и он сейчас сбегает за бутылкой вина. Все прочее дома есть.
И убежал в лавку, а я осталась и стала развязывать, а потом завязывать ленточки в косах.
Но тут отворилась дверь, и в комнату зашел Желтухин. Он мял в узкой ладони свою мочальную бородку, топтался у порога, а я испуганно глядела на него и не знала, что делать.
Наконец укорил:
— Зачем сюда ходишь? Глупо. Дурочка.
Слова у него были короткие и колючие, как свиная щетина, и выталкивал их из рта, морщась, будто больно это.
— Деньги тебе надо? Надо. Возьми.
Положил на стол пачку кредиток, вздохнул:
— Яшка — голяк. А тебе прочного мужа надо. Вижу.
Еще потоптался немного, добавил:
— Не знаешь цены себе. А я на рубле легкие выплевал. Вот что...
В дверях столкнулся с Яшей. Пропуская его в комнату, посоветовал мне:
— Запомни, что тебе Адриан Егорыч сказал...
Яков увидел деньги на столе, усмехнулся:
— Неужто Адриан дал?
— Он.
— Никак на голову охромел? — засмеялся Яша. — Ну, погоди маленько, я их отдам.
Он вскоре вернулся, стал распечатывать бутылку с вином. Рассказывал, улыбаясь:
— И не моргнул, скупой черт. «Я, — говорит, — знал, что воротишь. Оттого и давал».
На минутку задумался, тряхнул кудрями:
— Нет, не то. Он даром не рискнет копейкой. Что ж тут такое?
