Леонид Семаго - Зеленая книга леса

Но ни летом после грозовых ливней, когда под самыми густыми липами и вязами стоит вода, не успевая просачиваться в землю, ни зимой во время сырых оттепелей, когда сутками сеет нудный дождь, не встречал я в лесу мокрого дятла. Едва отстучат по листве последние капли, начинают отряхиваться на ветках вымокшие сойки, а дятел сидит на стволе весь перышко к перышку, будто переоделся в сухой наряд или вода с него как с гуся.

Ни то и не другое. Птица-домосед не только ночует в сухом дупле, но там же отсиживается во время дождей, сколько бы они ни лили, во время сырых снегопадов, сколько бы они ни шли. Лучше немного поголодать, чем потом сушить перо своим теплом. Загадку, куда в дождь деваются дятлы, я разгадал совсем случайно в одну из теплых и сырых зим.

Тихим, пасмурным утром шла в лесу обычная птичья жизнь. Стучали на кузницах большие пестрые дятлы, отбивал сухую кору белоспинный, ковырял березовую гнилушку седой. Дождь начался внезапно и совершенно бесшумно, и сразу в лесу стало как-то тише: продолжали негромко мяукать сойки, попискивать синицы и корольки, но замолчали дятлы. А когда я прислонился плечом к березе и прикрыл собой от дождя страницы записной книжки, чтобы продолжать писать, внутри ствола что-то явственно зашуршало. Я похлопал по мокрой бересте, и из дупла в березе выглянул дятел, точь-в-точь так, как выглядывает он, когда весной насиживает яйца, и спрятался. Потом я легко отыскал еще двоих, постучав палкой по дуплистым стволам. Из одного дупла проворно выскочил седой и молча скрылся в лесу, из второго вылез белоспинный. Вспорхнув, он не полетел далеко, а, прицепившись к ветке сосны, нетерпеливо вскрикивал, словно просил отойти в сторонку и оставить его в покое, пока не кончится дождь. Едва я сделал несколько шагов назад, не сводя с птицы взгляда, она снова юркнула в свой «дом» и больше не выглядывала.

Это дупло было не случайным убежищем, оказавшимся поблизости, а постоянным жильем дятла, приготовленным еще в прошлые годы другим лесным мастером, жившим на этом же участке. Так и сейчас в овраге работал дятел для себя, но потом его «дом» еще не один год послужит птичьему лесному народцу.

а первый месяц зимы снега выпало немало, но несколько оттепелей уплотнили его, превратив в «слоеный пирог». Следы большого и малого лесного зверья печатаются на таком снегу четко, как штампуются. Все четвероногие на любом аллюре оставляют четыре отпечатка, а куница — два, как будто широколапый тушканчик по снегу скакал или еще какой-нибудь двуногий прыгун. Уж очень точно и аккуратно ставит куница задние ноги на отпечатки передних, галопируя по рыхлому или сыпучему снегу. След ее бесхитростный: возвращаясь после ночной охоты домой, идет прямиком, а не петляет, как заяц. Значит, уверена в себе.

По следам на свежей пороше можно узнать многое из ночной жизни куницы: где ходила, какой территорией владеет, с кем встречалась, на кого нападала, где в снегу купалась, была сыта или голодной спать пошла. Может она по деревьям лазить не хуже белки, да только зимой ей наверху делать нечего. Там синицам и королькам только-только хватает. Чтобы теплее было, и дом устраивает не наверху, в дупле, а на земле, под снегом. Чтобы врасплох не застали, делает два-три запасных выхода из норы.

Но как ни понятен след на снегу, всего по нему не определишь. А днем куницу я за десятки лет видел в лесу менее десяти раз — то весной, то летом, то осенью, и ни разу зимой. Каждая встреча была неожиданной и короткой, но чем-то интересной и поэтому ни одна не забылась.

Однажды летом в чистом, без подлеска, бору заметил я куницу первым и, став за толстый ствол, долго смотрел, как она принюхивалась, присматривалась, а больше прислушивалась и, сгорбившись, скакала от дерева к дереву. Когда хищница уже почти скрылась за деревьями, я пискнул по-мышиному. Между нами было метров сто, но зверь мигом преобразился: став на задние лапы и замерев столбиком, он совсем иным галопом устремился точно к той сосне, за которой стоял я. Настолько точно уши куницы поймали единственный интересующий ее звук, что не потребовалось повторять его еще раз. Прежде всего, значит, во время охоты на слух надеется, и уши у нее большие и округлые. Они придают ей постоянное выражение делового любопытства, которое сменяется злостью лишь в минуты крайнего раздражения. Когда до меня оставалось шагов восемь-десять, куница каким-то образом почувствовала подвох и, круто повернув, дала тягу, даже не обратив внимания на повторный писк.

Долгое время куницу обвиняли в уничтожении белки, но как только стали строже следить за любителями неспортивной охоты, год от года становится больше и куниц, и белок. И частенько белка зиму проживет в своем гнезде-гайне в таком месте, где весь снег под деревьями истоптан ее врагом. В том и спасение беличье, что куница внизу охотится, а белка всю ночь наверху спит. Конечно же, при встрече с белкой у куницы не возникает сомнений, что это ее добыча, да, видно, эти встречи не часты.

Птицам лесным от куницы достается. К ворону, ястребу, лесному орлу-карлику куница относится как к равным, а с ворон, грачей, сорок берет дань.

Когда в конце зимы или ранней-ранней весной после зимних скитаний по городам возвращаются в леса серые вороны, нет-нет, да и попадется им на глаза куница, отдыхающая на дереве. Что тут бывает! На истошный крик первой спешат все вороны-соседки, все, кто мимо летел, и вместе орут, как орут на кота, который днем выбрался на крышу. Это особое карканье: в нем слышны и тревога, и ненависть, но вместе с тем эта ненависть не заглушает вороньей осторожности. У куницы же такая самоуверенность, что лежит при этом на солнышке, растянувшись на толстой ветке, а позы не меняет.

В тысячных колониях грачей куница сеет такой страх, такую панику, что они снимаются с обжитых десятилетиями мест и переселяются куда попало, лишь бы не было там этого четвероногого врага, от которого не спасает высота деревьев.

В старой части Каменностепного оазиса долгое время грачи ежегодно выдергивали всходы кукурузы на селекционных делянках, семенных участках, больших плантациях, и специальная охрана кукурузных полей не могла совладать с огромной армией черных птиц, которые не хуже ворон узнавали ружье и человека, который в них стрелял. Когда же в лесные полосы Каменной степи проникла из Шиповой дубравы куница и стала плодиться там быстрее, чем в лесу, грачам пришлось плохо. Она ловила по ночам взрослых птиц в гнездах, выпивала их яйца, таскала птенцов. И не выдержало грачиное племя: бежало, осев в молодых тополевых и березовых лесополосах, подальше от злополучного места. Только спасение это было ненадолго: сорок в таких полосах всегда достаточно. А коль есть сороки, рано или поздно здесь появятся с потомством лесные куницы.