В неволе я приглядывался к своему Фильке и не нашел у него мудрости, которую приписывают этой птице, издавна изображая ее на рисунках и статуэтках на пьедестале из книг, с пером за ухом. Но любил я Фильку, конечно, так же, как и всех моих учеников.
II Каков был Филька
Мне очень трудно было найти какие-нибудь особенные умственные способности у моего Фильки; эта малоподвижная птица сидит на своем месте по целым часам не шевелясь, моргает круглыми фонарями-глазами и только топорщится и увеличивается в объеме чуть ли не в два раза, когда к нему подходит близко кошка или собака.
Есть одна удивительная способность у филина: это — поворачивание головы; его круглая ушастая голова вертится, как у игрушки, поворачиваясь совершенно свободно во все стороны, так что затылок оказывается на месте физиономии, а физиономия — на месте затылка.
С большим трудом вызвал я у птицы желание двигаться по длинной доске, стоящей на козлах. Поощрением его вкусовых слабостей — приманкой я закрепил это движение, то-есть заставил запомнить его. При этом мой филин как-то важно, выставив грудь вперед и подняв голову, расхаживал по доске, точь-в-точь старый профессор на лекции. Так я его и прозвал «профессором».
Но я не мог показать детям на дневных представлениях «профессора», потому что он был ночной птицей, и в дневные часы сидел неподвижно, глупо моргая круглыми глазами.
Быть-может, другим способом, насильственным, можно было заставить филина передвигаться с места на место и днем, но я не дрессирую никогда моих птиц и зверков при помощи ударов. Я избегаю даже брать в руки птиц, хотя бы и нежно, так как знаю, что основа пера вонзается при этом глубоко в кожу и причиняет птицам боль, особенно, когда птица, из чувства самосохранения, вырывается.
Дети не сознают этого и любят брать птичек в руки. Они целуют их, невольно прижимая к груди, и не подозревают, что причиняют им сильные страдания.
III Как профессор Филька работал
Профессор Филька честно зарабатывал свой кусок хлеба, зная мое правило: «кто работает, тот и ест».
Вечером он участвовал в общих звериных шествиях, представляя кого-нибудь из людей, и часто вызывал улыбку своею важностью. Читая надпись над филином, дети весело смеялись:
— Профессор Филька! Он взаправду как учитель. Только нету очков.
— А у него глаза такие, точно в круглых очках.
— Как важно смотрит!
— Ха, ха, ха, он сейчас начнет урок!
IV Высшее образование
У меня несколько Филек. Но один оказался самым способным. И лишь у него одного мне удалось вызвать движение — шаг вперед и шаг назад. Необходимо было научить Фильку качаться на качелях.
Но одному качаться трудно, и я решил добыть ему товарища.
Бродя по Трубной площади,[3] я натолкнулся на клетку с филином. Он так привык к глазевшим на него людям и к пробегавшим мимо собакам, что даже не шипел, не щелкал клювом и не топорщил перьев при приближении собак.
Это было мне на руку.
Я поставил на арене цирка маленькие козелки, а на них положил доску, которая свободно раскачивалась. Один конец доски был поднят, а другой, немного тяжелее, лежал на земле.
Профессор Филька I сел на конец доски и стал двигаться по ней вверх; тогда опускался противоположный конец доски, мягко стукаясь о землю благодаря подбитой снизу резине. Здесь Филин перевертывался и ждал товарища, профессора Фильку II, которого я сажал на другой конец доски.
Получалось равновесие. Филька II сидел покойно, а Филька I, по легкому моему движению рукой влево и вправо, делал шаг вперед и шаг назад, благодаря чему качели качались.
Вот и вся премудрость моих филинов. Больше ничему мне не удалось их научить.
I
В моем музее находится картина, изображающая болото.
Часто стою я перед нею, и тогда ярко, как-будто это все было вчера, вспоминаю работу, которую я провел с моими журавлями.
Я подметил, что журавли, как и страусы, сидя долго в тесной клетке, чувствуют потребность расправить свои длинные ноги. Особенно это было заметно, когда журки выпускались на арену погулять.
Как только птица чувствовала себя на свободе, она начинала махать крыльями, топтаться на одном месте и расправлять ноги.
Это были преуморительные движения. Даже я, привыкший к смешному в цирке, не мог удержаться от улыбки, глядя, как они забавно двигаются. Казалось, что на арене танцует на ходулях клоун.
Забавная пляска журок подала мне мысль закрепить эти движения так называемым вкусопоощрением или лакомством, которое должно было состоять из сырого мяса, нарезанного длинными и узкими ломтиками.
Когда у птиц явилось желание танцовать, связанное с приманкой, и связь еды с движениями крепко засела в их памяти, я стал учить журок движениям, похожим на настоящую человеческую пляску.
Я посадил попарно в отдельные клетки самца и самку и поставил эти клетки на арене друг против друга, на особом клеенчатом ковре, похожем рисунком и блеском на паркетный пол.
Потом я открыл одновременно обе клетки, и мои журки, как в первой фигуре кадрили, стали проходить одна пара через другую, взад и вперед, возвращаясь и становясь на свои прежние места, а вернувшись на место, вертеться вокруг себя. В танце это называется «балансе».
Дрессировка журавлей мне стоила большого труда. Терпеливо, день за днем, учил я моих птиц танцевать, и казалось, длинноногие ученики начинают постигать танец в совершенстве… Нельзя было без смеха видеть, с какою важностью, как точно выделывали они свои смешные па.
И вот на одной злополучной репетиции неожиданно налетела буря на шапито[4] цирка в Костроме, куда мы приехали показать наши полные грации танцы. На следующий день солнце сушило крышу, а крестьянские девушки торопливо зашивали ее толстыми нитками, чтобы скорее хоть как-нибудь скрыть от зрителей во время представления небо. Они не успели закончить работу, как наступило обеденное время, и им пришлось, собрав мотки ниток, отправиться перекусить в соседний трактир.
В это время мне пришло в голову прорепетировать с моими длинноногими танцорами «кадриль».
Я разостлал, по обыкновению, на арене паркетный пол, выпустил журавлей и уже готовился дать им вкусные мясные ломтики, как вдруг старший самец, увидев в разрезе недошитого шапито кусочек голубого неба, криво согнул голову, крикнул и взлетел…
Не успел я опомниться, как за первым поднялись и все мои остальные танцоры, и трое из них, быстро пролетев в отверстие, скрылись из глаз…
