— Кормили его, поили, а он даже спасибо не сказал, — добавил Боря.
— Как не сказал? — возразил я. — А «чик-чирик» слышали? Птицы добро помнят, он еще навестит нас.
И в самом деле, к вечеру Найденыш вернулся. Окно, выходившее в сад, было открыто, и он, влетев в комнату, уселся на своей клетке.
— Папа, смотри, Найденыш! — радостно закричал Володя.
Мы накормили воробьенка остатками пшенной каши и хлебными крошками, и он остался ночевать. Несколько дней Найденыш навещал нас, оставаясь на ночь, а однажды улетел, больше мы его не видели. Может быть, он и прилетал во двор со стаей воробьев, может быть, даже жил где-нибудь поблизости, только разве его отличишь среди других.
— Кузьму-то Захарыча вы знали? — Степан Тимофеевич вскинул кустистые брови и посмотрел на меня долгим, внимательным и чуть грустным взглядом.
— Того, что до войны лесником здесь был?
— Вот, вот, его самого.
— Слышал, но встречаться не приходилось.
Я поставил на стол чашку с недопитым чаем и полез в карман за папиросами. Сынишка, утомленный трудной дорогой, сладко похрапывал на широкой лавке.
— Умаялся, — старый лесник кивнул на Володю. — Пусть выспится на вольном воздухе. Это не то, что у вас в городе.
— Это верно, Степан Тимофеевич! Но ведь он о такой поездке давно мечтал. …Так вы о Кузьме Захаровиче упомянули…
— Кузьма Захарыч… Хороший мужик был. А кто лучше него знал наши леса, все повадки птицы и зверя? Таких поискать. Вот только грамоты не хватало, а то бы книгу мог написать. Очень полезную, уж поверьте.
— Что же с ним случилось?
— От медведя погиб. В декабре три года… Вот ведь как бывает: всю войну прошел цел и невредим, а в родном лесу смерть нашел. Делал обход и напоролся на медведя-шатуна. Знаете, что это такое?
— Не приведи бог встретить.
— Да уж чего хуже. Шатун на Кузьму сразу пошел, а у того ружье — старенька двустволка, осечку дало. Ну, медведь его и подмял. Не новичок в таком деле Кузьма, а сплоховал… — Степан Тимофеевич тяжело вздохнул. — Три года минуло, а все перед глазами, как живой стоит. Мы ведь с детства дружили.
Лесник подлил мне крепкого ароматного чаю, в который для вкуса была добавлена какая-то травка, раскурил трубку, сделанную из причудливо изогнутого сучка, и заговорил снова.
— До войны, сами знаете, дичи разной в наших лесах не в пример больше водилось. Другой бы озолотиться мог, а он за наживой не гнался и безобразничать никому не позволял. Законы и честь охотничью соблюдал строго. Сам я видел, как однажды Захарыч безусого охотника хворостиной вразумлял. А за что бы вы думали? Тот горе-охотник нелетный выводок тетеревей перебил. Стегал его Захарыч и приговаривал: «Это за матку, это за малых, а это — чтобы впредь неповадно было».
Я смотрел на строгое, с резкими чертами лицо Степана Тимофеевича, обрамленное густыми черными, слегка тронутыми сединой волосами. Серые умные глаза прятались под мохнатыми бровями. От всей фигуры веяло спокойной силой, уверенностью в себе.
— Интересный с Захарычем случаи был в Отечественную войну. — Лесник очнулся от долгого раздумья и опять заговорил. — Мы ведь вместе служили: он шофер, я тоже. В армии обучились машины водить.
— Расскажите, дядя Степан, — вдруг раздалось за моей спиной. Сын сидел на лавке и вовсе глаза смотрел на лесника. Наверное, он давно уже проснулся, хотя мы разговаривали тихо, и все слышал.
— А ты бы спал, постреленок, ведь утро скоро.
— Я выспался, дядя Степан.
Володя слез с лавки и сел рядом с лесником, прижавшись к нему и просительно заглядывая в глаза.
— Как у вас было на войне, а?
— Ничего особенного, воевали, как все, — Степан Тимофеевич потрепал Володю по голове. — Заняли мы деревеньку в Белоруссии, это когда уже фашиста с нашей земли гнали, и только расположились передохнуть, приказ: двигаться дальше. Даже пообедать не успели. А щи какие были — до сих пор жалко… Но приказ есть приказ, ничего не попишешь. Выплеснули щи из котелков — и по машинам. Кузьма завел свою трехтонку сразу и поехал первым, я — за ним, за мной остальные. Шоссейка просматривалась далеко. Вскоре по обе стороны потянулся еловый лес. Кузьма Захарыч по-прежнему впереди, я за ним. А дорога плохая. Когда-то здесь наездили глубокие колеи, потом земля засохла, дождей давно не было. Вот, едем, значит, по этой колее. Колеса чуть не до половины в ней скрылись. Случись что — никуда не свернешь.
И вдруг на полном ходу Кузьма — стоп. Я еле притормозить успел, чуть на его машину не наскочил. А за мной и остальные так. Выскакиваю из кабины, кричу: «Кузьма, какого ты лешего встал?» А он в ответ только рукой махнул и побежал по дороге еще быстрее. Я — за ним. И уж тогда понял, в чем дело.
Впереди, шагах в пятнадцати, ковыляет в глубокой колее крякуха, а за ней весь ее выводок, около десятка утят. Совсем еще маленькие, пестрые пуховые комочки. Испуганная матка то выскочит из колеи, то обратно к ним. Ей-то запросто выбраться, а вот утята не могут. Она, понятное дело, волнуется, кричит. Как выводок в колею попал — неизвестно. Пожалуй, матка переводила утят с одного болота на другое. Может, и нарочно в колею завела — так-то безопаснее.
Другие шоферы тоже повыскакивали, бегут к нам, впереди лейтенант, молоденький такой, прямо из училища, не обстрелянный еще.
Тем временем Кузьма мой добежал до выводка и давай утят ловить. Они пищат, крякуха на него бросается, а Захарыч знай себе ловит да в подол гимнастерки сует. Переловил всех и пошел к болотнике, что виднелась неподалеку от дороги. Матка, понятно, за ним ковыляет и все кричит: куда, дескать, малых моих потащил. У болотники Захарыч утиное семейство вытряхнул. Тут и крякуха подоспела, повела выводок к воде. А Кузьма бегом к машине.
Вот он какой был, Кузьма Захарыч…
Степан Тимофеевич умолк.
— Я бы тоже так сделал, — неожиданно заявил Володя. — Вот так же, как ваш друг.
— И верно бы поступил, сынок. — Степан Тимофеевич легонько прижал к себе вихрастую голову моего сына, посмотрел в окно. — Э, да уж светает. Давайте собираться, в самый раз на озеро поспеем.
Справа от меня, там, где на номере стоял Алексей Павлович, раздался выстрел, тут же второй, а потом послышалось довольно громкое восклицание моего товарища. Охота еще не кончилась. По правилам нельзя было сходить с номера до конца облавы, нельзя и окликнуть товарища или закурить. Поэтому я продолжал стоять на своем месте, не шевелясь, лишь тихонько переступал с ноги на ногу. И гадал: что заставило Алексея Павловича вскрикнуть? В кого он дважды стрелял?
