Софья Радзиевская - Лесная быль. Рассказы и повести

Я плыла и вспоминала — говорят, змеи на собак бросаются охотнее, чем на людей. И к чему такое некстати вспоминается… А на ветках ближних деревьев так и шелестят змеи. Уф!

К счастью, я отплыла не очень далеко, так что вскоре мы благополучно возвратились. Кутька на радостях зазвонил об этом во все колокола, но я успела добраться до своей комнаты и переодеться. Так никто и не узнал о моём знаменитом путешествии, а то бы опять попало.

А через несколько дней и до железной дороги уже можно было добраться посуху. Наше заключение кончилось. Скоро и вся вода спала, долина освободилась. Но какой кругом был вид! Трава исчезла под слоем ила и всякого сора, ноги тонули в грязи. Однако горячее солнце быстро высушило землю, и молодая трава так же быстро прикрыла все следы разрушения, точно ничего и не было.

Хорошее проходит быстро.

Прошло и наше лето. И вот однажды, когда горы из зелёных превратились в красно-золотые и в воздухе уже чувствовался по утрам острый волнующий запах осени, мы оказались на платформе станции. Мы уезжали в Петербург учиться, я и трое старших. Дома оставались Тарас, Кутька и Попка. Попка сидел последний раз у меня на плече.

— Он будет плакать без вас, Сонечка, — печально говорил Тарас, — он очень будет плакать, и я тоже. Потому что большие не очень хорошо умеют дружить с маленькими. А вы очень умеете, правда?

— Спасибо, Тарасик, — сказала я и крепко его поцеловала. — Только не плачь, ведь весной мы опять приедем. И раков будем ловить, и по горам лазить, и с Попкой и с Кутькой дружить. И ещё махаонов наловим. Хорошо?

Попка свистнул, как паровоз, и перекусил мою цепочку. Тарас взял его на руки.

Я вспрыгнула на ступеньку. Колёса застучали, и красно-золотые горы поплыли мимо окна назад… в весёлое лето.

Солнце стояло уже высоко, когда я, отдохнув и умывшись после длинного пути, вышел на главную улицу заводского посёлка. Улица эта заросла курчавой травой, только посередине её вилась, обходя камни и выбоины, узкая дорожка. По обе стороны улицы тянулись деревянные заборы с резными калитками, а внизу, под горой, с журчанием пробивался к реке холодный прозрачный ключ.

Всё это было совсем не похоже на московские улицы с накалённым асфальтом и высокими каменными домами. До того не похоже, что я, пройдя несколько шагов по дорожке, остановился и долго смотрел то на покрытые тёмным еловым лесом горы, то на коричневого жука, важно переползавшего дорогу.

— Хорошо! — сказал я вполголоса и, глубоко вздохнув, встал на цыпочки и потянулся — так мне стало вдруг легко и приятно.

Но тут же я вздрогнул и обернулся.

— Ты что можешь? а?.. — раздался позади меня звонкий голос.

Перед открытой калиткой стоял паренёк, немного выше меня и пошире в плечах. Он как-то особенно задорно упирался в землю босыми ногами, руки засунул в карманы, а локти расставил широко и по-обидному.

— Ты что можешь, а?.. — повторил он и, шагнув за калитку, в глубь сада, прибавил: — А я — вон что! — И неожиданно наклонившись, проворно встал, на голову, вскинул ноги кверху и заболтал ими в воздухе. Потом перевернулся, подпрыгнул и, подбоченившись, занял прежнюю позицию у калитки. — Эх ты, Москва! — сказал он презрительно и, тряхнув рыжими вихрами, хотел прибавить ещё что-то, должно быть, обидное, но тут я успел оправиться от первого смущения.

— Только-то! — протянул я. — Ну, брат, в Москве не этому учат.

Быстро нагнувшись, я прошёлся колесом, вскочил на ноги и принял оборонительную позицию.

Но это было лишнее: веснушчатая физиономия задиры засияла искренним дружелюбием и восторгом.

— А ведь я тебя вздуть ладился, — заявил он так весело, точно это было самое приятное для меня сообщение. — Приехал, думаю, петух московский, я те покажу Москву… А ты вон какой!

И разом, почему-то оглянувшись, переменил тон.

— Сюда, — сказал он. — Тут наискосок к речке ближе. Валяем? Живо!

— Куда? — недоверчиво отозвался я и хоть и переменил позу на менее вызывающую, но кулаков не разжал: кто знает, что ему ещё вздумается, этому рыжику.

— На пчельник. Куда же ещё? — удивился мальчик. — К деду Софрону чай с мёдом пить. В колхозный сад. Теперь мы с тобой дружим, — деловито прибавил он после некоторой паузы. — Коли Петюха к тебе вязаться будет, ты мне только скажи, я ему наломаю. Айда!

Я смотрел на него во все глаза, всё ещё не решаясь двинуться с места.

— То драться, а то на пчельник… — проговорил я нерешительно, но потом оглянулся и махнул рукой.

— Идём, — сказал я твёрдо.

— Поспевай, — крикнул уже на ходу мальчуган и, завернув за угол сада, помчался вниз по тропинке, прямо к самой Серебрянке.

— Мы тут вброд, — продолжал он, немного запыхавшись от быстрого бега. — Моста у нас нету. Только скорей, а то мамка увидит — сейчас работы надаёт, она на это люта.

Глаза у нового знакомого были весёлые, голубые, в рыжих крапинках, точно и туда забежали веснушки, вихор топорщился, и весь он мне вдруг страшно понравился.

— Сейчас дед Иван по саду ходит, на яблони глядит: где подрежет, где что. А дед Софрон — за пчёлами, — заговорил опять Рыжик, ловко пробираясь сквозь кусты лозняка. — И ругаются. А потом вместе чай пить сядут. С вареньем. Мы, значит, в самое время и поспеем: нам либо варенья, либо мёду дадут.

— Так чего же они вместе чай пьют, если ругаются? — всё больше удивлялся я, поспешно продираясь за ним.

— Нельзя им врозь-то, — И мальчишка, обежав кучу хвороста, остановился у самой воды и засмеялся. — Варенье как варили? Яблоки-то — Ивановы, а мёд — Софронов. Как поделить? А поругавшись, и чай лучше пьётся, с устатку-то.

Говоря это, он быстро скинул штанишки, рубашку и свернул их в узелок.

— Ты тоже всё в рубашку заворачивай, — заботливо объяснил он. — На голову привяжем, чтобы в речку не попало. Живо! А ботинки сюда, под корягу сунь. На что их сейчас? Босому легче.

Через минуту, крепко привязав узлы с одеждой рукавами под подбородки, мы уже входили в воду.

— Левей забирай, — говорил Рыжик. — Омут тут. Ну, плыви. Тебя как зовут-то?

— Серёжа, — отвечал я, старательно отмеривая сажёнки, чтобы не оплошать. — А тебя как?

— Мишка, а ещё — Юла, — объяснил тот, — потому как я на месте сидеть не могу. Всё кручусь. Иголка во мне ходит, вот она и гоняет меня. Сидеть не даёт.

— Игол… — от изумления я раскрыл рот и чуть не захлебнулся. — Как иголка? Как ходит? — продолжал я уже на берегу, надевая трусы и дрожа, потому что вода в Серебрянке даже летом была как лёд холодная от ключей. — Как иголка в живом человеке ходить может?

Мишка был, видимо, очень доволен произведённым впечатлением.