Не переставая следить за нами, мама в то же время продолжала вести и свои собственные дела. Весь дом был наполнен ароматом трав и резким запахом чеснока и лука, на кухне кипели разные горшки и кастрюльки, а между ними в съехавших набок очках двигалась мама, бормоча себе что-то под нос. На столе подымалась пирамида истрепанных книг, куда мама время от времени заглядывала. Если можно было отлучиться из кухни, мама с удовольствием копалась в саду, что-то сердито подрезала и обрывала, что-то вдохновенно сеяла и подсаживала.
Меня сад тоже притягивал. Вместе с Роджером мы открыли там много интересного. Роджер, например, узнал, что не следует нюхать шершней, что деревенские собаки убегают с громким визгом, если поглядеть на них через калитку, и что цыплята, которые соскакивают вдруг с кустов фуксии и уносятся с безумным кудахтаньем, хотя и желанная, но недозволенная добыча.
Этот сад игрушечных размеров был для меня настоящей волшебной страной, где в цветочной чаще суетилась такая живность, какой я еще ни разу не встречал. В каждом розовом бутоне среди тугих шелковых лепестков жили крохотные, похожие на крабов паучки, поспешно удиравшие в сторону от ваших любопытных глаз. Их маленькие прозрачные тельца были окрашены в тон цветов, на которых они обитали: розовые, кремовые, винно-красные, маслянисто-желтые. По усеянным тлями стеблям, будто лакированные игрушки, ползали божьи коровки — бледно-красные с крупными черными пятнами, ярко-красные с бурыми пятнами, оранжевые в серых и черных крапинках. Кругленькие, симпатичные божьи коровки переползали со стебля на стебель и поедали анемичных тлей. А над цветами с солидным деловым гудением летали пчелы-плотники, похожие на пушистых голубых медведей. Аккуратные гладкие бражники весело носились над дорожками, замирая иногда в воздухе на распахнутых, дрожащих крыльях, чтобы запустить в середину цветка свой длинный гибкий хоботок. По белым мощеным дорожкам сновали крупные черные муравьи, собираясь кучками вокруг какой-нибудь диковины: дохлой гусеницы, обрывка розового лепестка или метелочки травы, набитой семенами. А из окрестных оливковых рощ через ограду из фуксий лился бесконечный звон цикад. Если бы знойное полуденное марево стало вдруг издавать звуки, это и было бы как раз вот такое удивительное звенящее пение.
Сначала я просто ошалел от этого буйства жизни прямо у нашего порога и мог только бродить в изумлении по саду, наблюдать то за одним, то за другим насекомым, каждую минуту провожая вглядом яркую бабочку, перелетавшую через изгородь. Со временем, когда я уже немного привык к такому изобилию насекомых среди цветов, мои наблюдения стали более сосредоточенными. Присев на корточки или растянувшись на животе, я мог теперь часами наблюдать за повадками разных живых существ вокруг меня, в то время как Роджер сидел где-нибудь поблизости с выражением полного смирения на морде. Таким вот образом я открыл для себя множество удивительных вещей.
Я узнал, что маленькие паучки-крабы могут наподобие хамелеона менять свою окраску. Возьмите паучка с красной розы, где он сидел, как коралловая бусинка, и поместите в прохладную глубину белой розы. Если паучок там останется (а они обычно остаются), вы увидите, как он постепенно бледнеет, словно эта перемена отнимает у него силы. И вот дня через два он уже сидит среди белых лепестков совсем как жемчужинка.
В сухой листве под оградой из фуксий жили паучки совершенно иного рода — маленькие злые охотники, ловкие и свирепые, как тигры. Сверкая на солнце глазами, они разгуливали по своей вотчине среди листвы, останавливались по временам, подтягиваясь на волосатых ногах, чтобы оглядеться вокруг. Заметив какую-нибудь присевшую погреться на солнышке муху, паук замирал, потом медленно-медленно, прямо-таки не превышая скорости роста былинки, начинал переставлять ноги, незаметно пододвигаясь все ближе и ближе и прикрепляя по пути к поверхности листьев свою спасительную шелковую нить. И вот, оказавшись совсем близко, охотник останавливался, слегка шевелил ногами, отыскивая опору понадежнее, затем бросался вперед, прямо на задремавшую муху, и заключал ее в свои волосатые объятия. Ни одного раза я не видел, чтобы жертва ушла от паучка, если он заранее выбирал нужную позицию.
Все эти открытия приводили меня в неописуемый восторг, его надо было разделить с кем-то, и вот я врывался в дом и поражал всех новостью, что непонятные, обитавшие на розах черные гусеницы с колючками вовсе не гусеницы, а детеныши божьей коровки, или же не менее удивительной новостью, что златоглазки откладывают яички на ходулях. Это последнее чудо мне посчастливилось увидеть собственными глазами. Заметив златоглазку на розовом кусте, я стал смотреть, как она карабкается по листьям, и восхищался ее красивыми, нежными, будто из зеленого стекла крылышками и огромными прозрачно-золотыми глазами. Через некоторое время златоглазка остановилась посреди листа, опустила книзу брюшко, посидела так с минуту, потом подняла хвост, и, к моему изумлению, оттуда потянулась тоненькая, как волосок, бесцветная ниточка, а затем на самом ее кончике появилось яичко. Чуть передохнув, златоглазка снова проделала тоже самое, и вскоре вся поверхность листа была покрыта как бы миниатюрными зарослями плауна. Закончив кладку, самка слегка пошевелила усиками и упорхнула в зеленой дымке своих газовых крыльев.
Но, может быть, самым волнующим открытием, которое мне удалось сделать в этой многокрасочной Лилипутии, было гнездо уховертки. Я уже давно пытался его отыскать, только все безуспешно. И вот, наткнувшись теперь на него нечаянно, я так обрадовался, будто получил вдруг замечательный подарок. Гнездо было под куском коры, который я случайно сдвинул с места. Под корой оказалось небольшое углубление, вырытое, должно быть, самим насекомым, и в нем устроено гнездо. В середине гнезда сидела уховертка, заслоняя собой кучку белых яиц. Она сидела на них, точно курица, ее не согнали даже потоки солнечного света, когда я поднял кору. Яиц я сосчитать не мог, но их было совсем немного. Видимо, она еще не все успела отложить.
С большой осторожностью я снова прикрыл ее куском коры и с этой минуты стал ревностно следить за гнездом. Я возвел вокруг него защитную стенку из камней и вдобавок поместил рядом на столбике выведенную красными чернилами надпись, чтобы предупредить всех своих домашних. Надпись гласила: «АСТАРОЖНО — ГНЕЗДО УХОВЕРТКИ — ПАЖАЛУСТА ОБХАДИТЕ». Примечательно, что оба правильно написанных слова имели отношение к биологии. Почти каждый час я подвергал уховертку пристальному десятиминутному осмотру. Чаще я проверять ее не смел, опасаясь, как бы она не покинула гнезда. Постепенно груда яиц под ней росла, и уховертка, очевидно, привыкла к тому, что крыша из коры у нее над головой все время поднимается. Мне даже показалось, что она начинает узнавать меня и дружески кивает усиками.
К моему горькому разочарованию, все мои усилия и постоянный надзор пошли прахом. Детки вывелись в ночное время. Мне казалось, что после всего, что я сделал, она могла бы помедлить немного, дождаться моего прихода. Однако все они уже были там, чудесный выводок крохотных, хрупких уховерточек, будто вырезанных из слоновой кости. Они тихонько копошились под материнским телом, ползали между ее ножками, а более отважные даже взбирались к ней на челюсти. Это было трогательное зрелище. На следующий день детская опустела: все мое милое семейство разбрелось по саду. Позднее мне встретился один из детенышей. Он, конечно, сильно подрос, окреп и побурел, но я сразу же его узнал. Он спал, зарывшись в розовые лепестки, и, когда я его потревожил, только поднял челюсти. Мне хотелось думать, что это было приветствие, дружеское приветствие, однако совесть заставляла меня признаться, что он просто делал предостережение возможному противнику. Но я ему все прощал. Ведь он был совсем маленький, когда мы виделись последний раз.
В скором времени я сумел подружиться с деревенскими девушками, которые каждое утро и вечер проезжали мимо нашего сада. Болтовня и смех этих шумных и ярко одетых толстушек, восседавших на спинах ослов, разносились по всем окрестным рощам. Проезжая мимо нашего сада по утрам, девушки весело улыбались мне и выкрикивали громкие слова приветствия, а вечером, на обратном пути, они подъезжали к самому саду и, рискуя свалиться со спины своих вислоухих скакунов, с улыбкой протягивали мне через ограду разные дары: янтарную гроздь винограда, все еще хранившую солнечное тепло, черные как смоль спелые плоды инжира с полопавшимися бочками или же огромный арбуз с прохладной розовой сердцевиной. Понемногу я научился понимать их разговор. Сначала мое ухо стало выделять из общего неясного потока отдельные звуки, потом эти звуки приобрели вдруг значение, и я начал медленно, с запинками выговаривать их сам и наконец принялся без всяких грамматических правил складывать из этих только что выученных слов отдельные неуклюжие фразы. Наших соседок это приводило в восторг, как будто я говорил им самые изысканные комплименты. Перегнувшись через ограду они напряженно слушали, как я пытаюсь произнести приветствие или простенькую фразу, и, когда я кое-как справлялся с этим, радостно кивали, улыбались и хлопали в ладоши. Постепенно я запомнил все их имена, узнал, кто чей родственник, кто уже замужем, а кто собирается выйти замуж и разные другие подробности. Потом я узнал, кто где живет, и если нам с Роджером случалось проходить мимо чьего-нибудь домика в оливковых рощах, вся семья высыпала на улицу, встречая нас громкими и радостными приветствиями, из дома тут же выносили стул, чтобы я смог посидеть под лозами и поесть с ними винограду.
