— Крепкая у тебя рука, — покосился на свою ладонь гость. — Ну, а вообще-то как живете, дети мои?
— Да так, помаленьку. Работа, опять работа да забота, — совсем помрачнел кузнец, так как взгляд его ненароком упал на кровать. — Вина-то какого принесла, Аннушка? Того, что получше ведь?
— Того принесла, какое дяде Петеру положено, — взмахнула скатертью Анна, — но до ужина не спеша попивайте, чтоб аппетита не отбить.
— Матушка ваша тоже всяко оставляла меня поужинать, — подкрутил вислые усы Петер, — но я, говорю, уж лучше молодушкину стряпню отведаю. Так и рассудил.
Чтоб тебя громом разразило с твоими рассуждениями, подумал Лайош, сказать же сказал тихо:
— Так оно и правильно. Стариков-то скорей в сон клонит… Ну, держите, дядя Петер, — чокнулся он своим стаканом, — чтоб не последняя. (Может, хоть от вина взбодрюсь немного… не то со стула свалюсь, так и засну.)
Дядя Петер, прежде чем поставить стакан, еще понюхал его.
— А, говорят, тубероза хорошо пахнет. Что ж тогда про это вино сказать?
— Это верно, — сказал Лайош и опять наполнил стаканы, — это верно.
Постепенно Лайошу приход старого Петера перестал казаться такой уж бедой.
Как видим, старый Ихарош ошибался, думая, что Лайош спит без задних ног.
Хмурый кузнец отнюдь не спал и догадывался уже, что заснет не скоро, ибо ноздри его шевелил плывший из кухни запах куриного паприкаша, так будоража все чувства, как впору разве только любви.
— Вчера мы у дяди Гашпара ужинали, он рыбы наловил, — вспомнилось ему, так как опять разыгрался аппетит, — и такая у него собака, ну такая собака… иного человека дороже стоит…
Тут Лайош был прав.
Репейка действительно стоил куда больше, чем иные люди, например, те двое, что пробирались по тропинке задами.
Было тихо, собаки лаяли со стороны улицы.
— Говоришь, собаки в доме нет, — обернулся тот, кто шел первым, так что второй чуть не налетел на него в темноте. — Тогда, может, все-таки лучше отсюда зайти, через сад?…
— Боюсь сбиться в этакой темноте. С улицы до дома два шага, а если все сладится гладко, выйдем задами. На улице в эту пору ни души. А соседских собак приманим сейчас сюда и угостим шкварками. Да мы уж пришли. Это соседский сад…
Две тени постояли немного молча.
— Три шарика брось в этот сад, а я в другие два.
— Говорю же, нет у старика собаки.
— Все равно… да и забор, может, никудышний, а эти собаки шастают туда-сюда.
— Ну, ладно. Сейчас вернусь. — И две тени расстались. Один перебросил порядочные катышки из шкварок в сад Бодри, второй — в сад Репейки и к соседям с другой стороны. Собаку из этого двора Репейка не знал. Это был старый кобель, которого почти не было слышно. Целыми днями лежал он в прихожей да ловил мух, когда они нацеливались сесть ему на нос. К тому же вдоль этого забора стояла кладка дров, хлев, сараи, так что Репейка даже не видел ни разу своего соседа.
Катышки из шкварок перелетели через ограды, и две тени сошлись опять.
— Подождем еще?
— Незачем. Рвани планку, и пойдем.
С улицы доносилась только разрозненная собачья перекличка, когда затрещал забор. Бодри взвилась:
— Человек… человек… ворр-рры! Берегись… берр-региись! — и стрелой помчалась в сад, откуда слышала треск.
— Пошли, — прошептал злоумышленник, — эти теперь будут тут бесноваться. И нас почуют, станут носиться вдоль забора, пока не наткнутся на шкварки…
— А потом?
— Болван ты, Пали, нет никакого «потом». Проглоти вот шкварки со стрихнином, тогда узнаешь, что потом…
Смутный силуэт, названный Пали, больше не интересовался действием яда и зашагал в ногу с благородным своим приятелем.
— Он здесь был, здесь, — надрывалась Бодри, — разве ты не чуешь, Репейка?
Репейка не отозвался, он прислушивался. Слышал крадущиеся, удаляющиеся шаги, слышал, как поочередно захлебываются особенно сильным лаем собаки, точно указывая место, где проходят за садами чужаки.
С улицы и дворов собачий лай перекинулся назад, в сады, потом стал разрозненным и, наконец, перешел в неуверенные пересуды о событиях.
Репейка все сидел и прислушивался.
— Чую какой-то запах… у-у, а тут как вкусно пахнет, — пролаяла уже потише Бодри, — сейчас поищу, что это…
Репейка опять не ответил, он сидел на дорожке, ведущей в сад, странный запах шкварок и чужих людей как раз сейчас проник ему в нос и лег на весы инстинктов.
Репейка плотно поужинал, впрочем, он в любом случае не принял бы еду от незнакомцев, да еще при столь подозрительных обстоятельствах. Нервы его зазвенели в смутном ощущении опасности, и он вглядывался в темноту, как будто звон шел оттуда.
Бодри была домашняя собака, сельская собака, голодная собака, Репейка же был собака пастушеская и поэтому лучше слышал неслышное и лучше чуял то, чего голодная Бодри учуять не могла. Каждый нерв Репейки дрожал, потом ему вспомнился хозяин, и щенок молча бросился в дом.
Прикрученная лампа слабо горела, старый мастер спокойно спал. Репейка обежал комнату, потом кухню и снова кинулся в сад, как будто Бодри позвала его.
Но Бодри уже никого не звала, она лишь корчилась в судорогах.
— Нашла, — прохрипела она, — ох, конец мне! — И вся выгнулась, словно ее тошнило. Потом опрокинулась наземь, скрипя зубами, исходя слюной…
— Что с тобой? — приник носом к забору Репейка, но Бодри уже не отвечала, только прерывисто хрипела, и бока ее подымались все медленнее, все медленнее…
В этот миг две тени проскользнули с темной улицы во двор, затем на кухню.
— Прикрой наружную дверь, но щелку оставь…
Спит? — И первая тень беззвучно отворила дверь в комнату.
— Спит! Стань у кровати, — приказал высокий и, словно был у себя дома, распахнул шкаф.
Репейка, содрогаясь, посидел еще немного у забора, по ту сторону которого лежала Бодри, уже недвижимая, потом старательно обнюхал забор, выходивший на луг, но ничего нового не обнаружил. Он вернулся к Бодри, гонимый беспокойством и смутной тревогой, но над нею трепетал лишь остывающий пар. Вдруг в доме что-то сильно стукнуло, словно взрывом подбросив щенка в воздух.
Старый Ихарош проснулся несколько мгновений назад, хотя лучше бы ему было не просыпаться. Ночной гость по имени Пали тут же набросил ему на лицо подушку и сел на нее, а старый мастер в страхе и муке сильно ударил ногой по доскам кровати.
— Подержи, сейчас я кончу здесь…
Мастер Ихарош задыхался и бился, потом стих.
— Сейчас, сейчас, — набивал карманы долговязый: — Да, лампу погасить не забудь… Что это?! — прохрипел он испуганно.
