У нас, в России, хотя цветы мака и не имеют особого значения в церковных празднествах, но церковные главы носят часто название золотых маковок, а Москва за многочисленность своих храмов в старину сопровождалась даже постоянно народным эпитетом «золотые маковки».
Здесь, конечно, название маковок относится более к верхней части головы, которую мы обыкновенно называем «макушкой, маковой»; тем не менее некоторая, вытекающая из сходства маковой головки с нашей головой символика наблюдается и во многих русских поговорках и песнях.
Малороссы, например, так говорят: «Головка, як макивка, а в ней и разуму, як наклано»; или в одной малороссийской песне поется:
«Убыв брата родного,А шурина вирного,Покатылась головаТак, як макивочка».
Символика эта, впрочем, существовала уже и у древних греков, которые называли мак — kodeion, а человеческую голову — kodeia, и особенно у древних римлян, у которых Нума вместо приносившихся в прежнее время в жертву Юпитеру человеческих голов стал приносить маковые головки.
То же самое случилось и с зверским умилостивительным жертвоприношением детских головок богине Мании — призрачному существу, имевшему будто влияние на жизнь детей. Юнием Брутом детские головы были заменены здесь головками чеснока и мака.
Нельзя также обойти молчанием и известный в истории Древнего Рима рассказ о взятии города вольсков1 — Габий.
Это было в 515 году до н. э., в царствование Тарквиния Гордого. Будучи не в состоянии взять этот город ни голодом, ни приступом, Тарквиний придумал хитрость. Старший сын его, Секст, притворившись, что отец, рассердясь, прогнал его от себя, бежал к габийцам и обещал им помочь в борьбе с отцом. Добродушные и доверчивые габийцы не только поверили этой сказке, но даже имели неосторожность поручить ему начальство над всеми своими войсками. Тогда, заручившись властью, Секст послал тайком к Тарквинию верного своего раба узнать: что ему дальше делать, как поступать?
Когда посланный Секста явился, Тарквиний был в саду. Вместо того, чтобы ответить на предложенные ему Секстом вопросы, он начал быстро ходить по саду и сшибать бывшей у него в руках тросточкой самые высокие головки мака, которым были засажены некоторые клумбы его сада.
Возвратясь к Сексту без всякого ответа, раб рассказал ему только то, что видел. Но Сексту этого было вполне достаточно. Он понял, что отец, сшибая самые высокие головки мака, хотел этим сказать, что Секст должен обезглавить или умертвить всех начальников габийцев. Секст поступил так, и город был взят.
Таким образом, и здесь маковые головки явились символом человеческих голов2.
Укажем еще, что маковые цветы играли некоторую роль и у древнеиталийских народов (этрусков, пелазгов и др.). По словам Отто Брунфельса3, они приготовляли из мака разные снадобья и делали из его красных лепестков платье своему богу ада — Дису, или Оркусу, отчего мак получил даже особое латинское название «Orci tunica«, то есть одежда Оркуса.
Не от этого ли, спрашивается, древнего обычая сохранился и у нас обычай одевать на сцене дьявола, а за ним и Мефистофеля в ярко-красного цвета плащ?
Переходя опять к Малороссии, скажем, что мак в малороссийских песнях является часто еще символом красоты и молодости.
«Да нема цвита цвитнейшего над макивочку», то есть нет цветка более красивого, чем мак, — говорится в одной песне, а в другой поется:
«А на двори бояре,Як мак процвитайе,И хороши и молоденкиКоло хаты близенько...»
В некоторых же песнях маковый цвет сравнивается даже с зарей:
«А вже свит свитайе,Як мак процвитайе...»
То есть (заря) день расцветает, как мак цветет.
Таково, собственно, в кратких чертах значение мака как украшающего растения, но гораздо большее значение он имеет в народных поверьях и обрядах как растение, обладающее снотворным действием.
Уже самое его латинское название «papaver», обозначающее в переводе на русский язык настоящая (vera) детская кашка (papa), указывает на знакомство древних с этим действием, так как в древности уже практиковался обычай, который, к прискорбию, и у нас еще практикуется старыми няньками и некоторыми кормилицами — усыплять беспокойных маленьких детей, подбавляя в молоко и вообще в их пищу маковые зерна.
О том, насколько вреден этот способ успокоения детей, нечего и говорить, и всякая любящая мать должна строго следить за кормилицей и нянькой, чтобы они не осмеливались этого делать, так как иначе ребенок может превратиться в идиота или, по меньшей мере, у него может появиться дрожание суставов или паралич; а в Англии, в Суссексе, был даже случай, что кормилица, желая успокоить не дававшего ей по ночам спать ребенка, дала ему столько макового сиропа, что бедняжка погрузился в такой сон, что более не проснулся, несмотря на всевозможные усилия врачей.
В прежнее время, конечно, об этом вредном действии маковых зерен и не подозревали, а видели в маке только благодетельное, ниспосланное Провидением средство, что яснее всего видно из следующей, сложившейся в средние века поэтической легенды о происхождении мака.
«Дело было первой весной — той весной, когда Господь создавал и тварей, и растения. По Его мановению цветок возникал за цветком, тварь за тварью. Вся земля была ими уже покрыта. Всюду царили радость и согласие. Животные и люди жили друг с другом в полнейшем мире, и с утра до вечера только и раздавалось ликование.
Одно лишь существо не разделяло всеобщей радости, всеобщего счастья и печально бродило по молодой земле — это была ночь. И потому бродила она так печально, что каждое существо на земле имело свою подругу, а она одна лишь оставалась одинокой. К тому же она чувствовала еще, что была единственным существом на земле, к которому остальные приближались с неохотою. Ибо как она ни старалась при помощи звезд, светящихся жучков и других источников света рассеять свой глубокий мрак, все-таки скрывала слишком много красот природы от очарованных глаз новосозданных тварей и тем невольно отталкивала всех от себя. И когда восходящее солнце, озаряя своими чудными лучами, приводило всех в восторг и вызывало всеобщее ликование, она еще тяжелее чувствовала свое одиночество, и еще тяжелее являлось для нее ее собственное существование.
Будучи от природы доброй и любвеобильной, она искала ответ на эту любовь и, не встречая ее, окутывала свою главу в густую вуаль, чтобы проливать в уединении горькие слезы...
Горе это наконец заметили цветы и старались всячески смягчить его и доставить ей, по мере своих слабых сил, возможно большую радость. Но что могли бедняжки предложить ей в утешение, кроме своих чудных красок и своего упоительного благоухания? И вот многие из них стали задерживать свой запах днем и испускать его только ночью. И хотя это утешение было, конечно, ничтожно, но ночь чувствовала себя все-таки уже несколько менее одинокой: разносившийся всюду чудный запах показывал ей, что есть-таки существа, которые сочувствуют ей и хотят утешить ее в тяжелом горе.
