Старик вдруг вскочил, сжал кулачишки и, вплотную придвинувшись к Митрохе, сразу осевшим голосом прокричал:
— Уйдите! Умоляю вас!..
Митроха пошел, загребая хромой ногою, и уже с яра крикнул:
— Чтоб к утру духу не было!.. А ты чтоб сейчас же домой!..
Я сидел у костра раздавленный, убитый. Мне еще никогда не было так стыдно и больно за себя, за деревню родную, за эту реку и землю, суровую, но приветную землю. Я не мог поднять глаза на старенького дяденьку, который уже не разговаривал больше, а согбенный сидел и глядел в живой огонек. Потом он перенес головешки на салик, мешок перенес, отвязал веревку и уплыл в темноту.
Долго еще колебался на реке светлый язычок огня. Мне хотелось побежать по берегу, догнать салик, сказать что-то незнакомому человеку, попросить у него прощения. Но огонек отдалялся, становился все меньше, меньше и затонул в темной, безвестной дали.
Я не могу забыть ту ночь и незнакомца в шляпе по сей день, помню и огонек, приплывший ко мне из темноты. Теплом и болью отражается его свет в моей душе. Что-то радостное и тревожное пришло в мою жизнь тогда, и сам огонь с тех пор обрел в моем понятии какой-то особый смысл. Он уже не был просто пламенем из дров, а сделался живою человеческой душою, трепещущей на мирском ветру.
Я совсем продрог, встряхнулся и услышал голоса:
— Я-а-а-а! Я-а-а-а!.. — Дрожал на другом берегу костер, и вроде бы на самом деле кто-то кричал. Вот от огня большого отделился огонек поменьше и начал мотаться из стороны в сторону. Это махали нам, — догадался я и заорал:
— Санька! Алешка! Скоро приплывут! Наш костер увидели!.. О-эй! — Я замахал руками, как будто мог кто-то меня увидеть.
— Э-э-э-эй! — закричал и Санька, воспрянувший ото сна. Алешка тоже проснулся и повел свое:
— Бу-у-у-у!
Но приплыть к нам скоро не смогли. С рассветом поднялся туман, затопил горы, реку, остров, и остался наш только костерок на свете да мы вокруг него, тихие, покорные.
— Надо животник посмотреть.
— А, пропади он пропадом! — плюнул я. Не хотелось мне уходить от огня в белую сырую наволочь, не хотелось брести в воду. Домой мне хотелось, к бабушке. Спать хотелось, и не было ни малейшего желания шевельнуть даже единым пальцем.
— Ладно, я посмотрю, — храбро сказал Санька, а сам не поднимался от костра.
— Валяй! — сонно кивнул я.
Санька поежился, со свистом втянул стылыми губами воздух и покорно побрел в туман.
— Один попался! — услышал я через какое-то время, но даже не обрадовался. Сон и усталость отупили меня. Все мне было теперь нипочем, ничего я не боялся и ничему не радовался.
Вот и сошел туман с реки. От деревни отплыла лодка. Санька с Алешкой побежали на берег и замахали руками, а я не поднялся от огня. Я сидел на мятом крошеве сена и смотрел, как затухают головни, обрастая дрожливым серым куржаком, как затягивает угли теменью и мраком. И еще раз вспомнил тот огонек, того дяденьку. Как мне его не хватало! Из-под сена от прогретой земли все еще шло тепло, хотя уже и еле ощутимое. И от него морило, расслабляло.
— Эт-то что же вы удумали, разъязвило бы вас, а? Эт-то кто же вас надоумил, а? — еще с реки, из лодки закричала бабушка. Алешка заблажил бугаем, спрыгнул в воду и побрел встречь лодке, несмотря на рану. Бабушка подхватила его из воды, дала ему мимоходом затрещину. Не переставая ругаться, первая она соскочила с лодки на берег, схватила хворостину и погнала Саньку в лодку:
— А вот тебе! А вот тебе! Не сманивай! Не сманивай Не сманивай!
Я подошел к лодке. На корме сидел Ксенофонт, а на лопашнях — Кешка, осудительно, с превосходством всегда правого человека, улыбающийся.
— Не трогай Саньку. У него крючок в руку всадился. Это я сманил! Бей! — и с ненавистью поглядел на ухмыляющегося Кешку.
— Т-ты-ы?! — бабушка оцепенела на секунду. Санька воспользовался моментом и юркнул в лодку. — Так я тебе и поверила! Так я тебе и поверила!..
Бабушка порола меня прутом до тех пор, пока не выдохлась. Потом отбросила прут и запричитала:
— Да что же это за наказанье такое? Да за какие грехи на меня навязались эти кровопивцы?..
— В лодку идти, что ли? — прервал я бабушку.
Кешка уже не улыбался, а Ксенофонт подмигивал мне, маячил, — дескать, прыгай ты скорее сюда, да ко мне поближе, тут не достанут… Но я стоял на берегу. Бабушка затопала ногами:
— Иди лучше в лодку, а то запорю до смерти!.. Х-хосподи! Вот дедушко-то родимый! Забей его… Забей… — она сцапала меня за ухо и повела в лодку.
Ксенофонт быстро оттолкнул лодку веслом, и бабушка качнулась, села, схватилась за борта. Развернулись. Кешка заработал лопашнями.
— Налим где, Санька?
— Ой, забыл! Вот гад, забыл!
— Поворачивай назад! — потребовал я.
— Я те поверну, разъязвило бы тебя! Так поверну!..
— Поворачивай лучше, а то всех перетоплю! — сквозь зубы процедил я со злом, какое скопилось во мне за эту проклятую ночь, и шатнул лодку.
— Сенофонт! — взмолилась бабушка. — Поворачивай, батюшко, поворачивай. Он ведь обернет лодку-то! Обер-не-от! Дедушка родимый, сатана-сатаной, как рассердится…
Ксенофонт ухмыльнулся и развернул лодку. Он ведь дедушкин брат, значит, мне сродни.
В одном бродне пошлепал я на берег.
— Красавец какой! — сказала бабушка. — Тебе еще за обуток будет! Новые почти бахилы уходил…
Налима я нашел в воде. Санька продел ему в жабру ветку с сучком. Так на ветке я его и приволок.
— Налимище-то! — начал было измываться Кешка, но я смазал ему налимом по морде, и он утих, заутирался рукавом:
— Чего размахался-то? За ним еще приплыли, как за добрым…
— Как поселенца делить будете — повдоль или поперек? — ехидно спросила бабушка.
— Разделим…
Переплыли реку в тягостном молчании. Вышли из лодки. Я затребовал у Саньки ножик, разрезал налима на три части. Голову мне, поскольку я оказался в конце концов главным ответчиком за все. Середину — Саньке, раз он вытащил налима, а хвост Алешке — он только ныл, бабу звал, и никакого от него толку не было.
Бабушка сварила уху из двух кусочков налима и, не знаю уж, нарочно или с расстройства пересолила ее.
Но я все равно выхлебал уху и остатки выпил из чашки через край. Алешка несмело звал бабушку хлебать с нами уху, потому как в доме нашем не принято было есть что-то по отдельности. Но бабушка сердито махнула рукой:
— Понеси вас лешаки вместе с налимом вашим!
Вечером прибыл дедушка. Он пилил дрова в лесу. Все наши злодеяния были ему рассказаны с подробностями, и, кроме того, бабушка затребовала, чтобы дед приструнил меня, а Саньку и на порог в дом не пускал бы.
