Она опустила Репейку на пол, и он, теперь уже полноправный обладатель пригласительного билета на ужин, бросился впереди Анны на кухню.
— Вот в такие минуты я по-прежнему чувствую себя пастухом, — признался сержант, — и, как говорится, мог бы убить из-за такой собаки… однако, в арестантской кутузке я ведь только ночую, поэтому лучше мне, пожалуй, уйти. Ты слышал, Лайош, про то, как я сам в кутузку попал?
— Не рассказывайте, не рассказывайте, подождите, — крикнула из кухни Анна, у которой уши были, как у рыси.
В комнату влетел Репейка: вдруг да Лайош потихоньку ест уже, — но увидев, что никто не ест, кинулся назад, так как запахи окорока и колбасы клубились все-таки только возле рук Аннуш.
— Ну, вот вам, — поставила Анна поднос на стол, — кушайте! А теперь расскажите.
— Дело было вот как. Всю ночь я провел на дежурстве, утром тоже поспать не удалось, а после обеда в кабинете у меня так стало душно, что я перешел в арестантскую — там прохладнее — да и прилег. Сказал ребятам, чтоб без нужды не будили. Только я заснул, является мальчонка этот, Пишта Бограч — где, мол, сержант?
— В кутузке.
— В кутузке? — Пишта так и обомлел. — Неужто в кутузке?
— Ну да.
— Что ж, тогда… тогда в другой раз…
Парнишка — он с жалобой приходил, что собака укусила, — пулей бросился домой, влетает на кухню.
— Бабушка, бабушка, милиционера арестовали…
Ну, старую Бограч вы знаете… она как раз собралась печь растопить, но тут спичку поскорей погасила, не успела даже бумажку поджечь.
— Это ж которого?
— Сержанта. Другой милиционер сказывал…
— Лаци? Значит, правда!
Час спустя вся деревня знала, что я в арестантской, да оно так и было… Но истории еще не конец. Пошел тут этот звонарь Лаци на почту, а старуха налетела на него, будто коршун.
— Лаци, сынок, верно ли… верно ли, будто сержанта…
— Что поделаешь…
— Да за что же?…
— Этого сказать не могу.
— Только мне, сынок, знаешь ведь, я никому ни полслова!..
— Не положено!
— Парочку колбасок получишь, сынок, не за это, право слово… я уж давно для тебя берегу.
— Это дело другое. Где ж колбаса?
Старуха полетела, точно старая ворона, притащила колбасу. Лаци еще посмотрел, хороша ли.
— Так про что вы хотели знать, тетка Борча?
— А про то, с чего это сержант в кутузку угодил?
— А с того, тетушка Борча, — только дальше-то не передавайте, — с того, что спать ему очень хотелось… а в кутузке прохладно… Он и сейчас еще там спит…
Тут старушка стала клясть и Лаци, и меня, и всю милицию чохом. С тех пор, как увидит милиционера, отворачивается… Ну, да это выдержать можно.
— Ясное дело, можно, — захохотал Лайош, — мне вон кошмары всегда снятся, если она за чем-нибудь в кузню заглянет…
— Лаци я, конечно, пропесочил как следует, — поднялся сержант, — но это уже не помогло, колбасу-то мы съели прежде, чем он рассказал, как раздобыл ее. Большое спасибо за угощение. Колбаса была вкуснее, чем у тетушки Борчи… Не проводишь меня, Репейка?
Щенок опять был увлечен костью, поэтому лишь повилял хвостом в знак приветствия, давая понять, что вопрос слышит и своего друга в синей форме видит, но оставить еду способен только по строгому приказу или из-за очень уж важного дела…
День шел к концу, расстилал во дворе, в саду и в доме длинные тени. Трое за столом почти не разговаривали. Лайош все ел, ел, ел. Анна смотрела на него, старый мастер то поглядывал на кровать, то вспоминал старые времена и видел их отчетливо, даже закрыв глаза.
Стоило ему взглянуть на сарай, и в сумерках шевелились воспоминания, овеянные терпким запахом дубовой стружки.
На конек пчельника села сорока, протрещала что-то, и вспомнилось старому мастеру, что, когда хоронили его жену, точно такая же птица села на крышу, но тогда был ветер и похоронное песнопение улетело над домами, как незрячая птица печали.
Потом замелькали былые пути-дороги, веселые ярмарки, придорожные харчевни и люди, которые, весело смеясь, заглядывали в светлое вино на пиру молодости.
Пройденные пути напомнили, что, вот, хотел он сходить еще в город, но теперь даже заикнуться об этом не смеет.
— … и ведь думал я в город наведаться, а что получилось… — сказал он все же, но так, словно и сам от намерения своего отказался. — Что ж, на нет и суда нет.
— Слыхала я, будто доктор в город собирается, — сразу ухватилась Анна, — может, скажем ему? Повозка у него удобная.
— Нет, нет! Сами знаете, он с причудами…
Но говорить доктору не пришлось. Он забежал вечером на минутку, прослушал своего пациента и вдруг развеселился.
— Дядя Гашпар, приглашаю вас на стаканчик пива!
— Пива?
— Если, конечно, у вас есть в городе дела и вы не прочь прокатиться со мной.
Старый мастер испытующе смотрел на доктора.
— Но это, само собой, только при желании да хорошем самочувствии. Возможно, я ошибаюсь, но вот, прослушал вас и думаю, вы можете смело катить в город, такое небольшое путешествие, пожалуй, и на пользу пойдет. Мне-то все равно ехать, неделю уж собираюсь, но теперь откладывать некуда.
Подозрения старого мастера рассеялись.
— Что ж, завтра и ехать?
— Ну, нет… я-то с удовольствием бы, но, пожалуй, послезавтра, не раньше. Если погода не подведет…
Ихарош вопросительно посмотрел на дочь.
— А что ж… если Геза считает… и вам, отец, хочется съездить…
— С этим спешить не стоит, — прожевав и тут же поднося ко рту еще кусок колбасы, сказал Лайош, ничего не знавший о сговоре Анны с доктором. Анна посмотрела на мужа сердито — за то, что забыла сказать ему и теперь он, чего доброго, еще разладит поездку.
— Ты лучше помолчи, Лайош, Геза знает, что говорит, он отвечает…
— Оно и лучше, потому как если с отцом что случится, я ужо схвачу свой большой молот и…
— А я — маленький шприц. Тот, малюсенький… с капелькой синей жидкости; только ты подымешь свой молот, а я и уколю… сразу молот опустишь, и впору звать людей труп обмывать, хотя тебя-то нипочем не отмоешь… Разве что в щелоке, со стиральным порошком…
Мастер Ихарош улыбнулся, но Анна не улыбалась.
— Одно слово, мужчины! Этот колет, тот бьет, потому-то и мир такой сиротский. Иного и не знаете ничего!
— Аннуш права, — сказал доктор и встал. — Я бы еще посидел, да у Боршошей ребенок фасолину в нос засунул, надо ее оттуда выковырять… потом еще укол сделаю старому Коломпошу, этот в пятидесятый раз помирать надумал, приступ печени у него. Ребятенку-то в виде дополнительного курса лечения выдам хорошую затрещину.
— Приступ печени… это говорят очень больно, — сказала Анна.
