странно улыбнулся одними губами и поманил удэгейца пальцем к столу. Сяо подошел, снял шляпу.
— Садись! — Мацуоки указал на стул.
Японец молча докурил сигарету.
— Недавно мы послали в Иман одного человека, — растягивая слова и не глядя на Сяо, сказал капитан. — Вот уж десять дней, как мы ждем его обратно, а его все нет...
Старик ничем не выдал своей радости от этих слов.
— Наверно, сбился с пути, — пряча глаза от Сяо, продолжал Мацуоки. — Так вот, старик, укажи нам тайные тропинки на ту сторону. Ты должен знать...
— Я спускался вниз по Уссури на лодке до Хуту, а оттуда напрямик в Иман. Мне незачем было скрываться от русских. Ва-панцуй не имеет плохих намерений, душа его чиста, потому что худого человека, с грязной душой женьшень не допускает к себе.
Мацуоки задумался. Батали показалось, что его слова убедили офицера. Старый искатель мысленно торжествовал: «Значит, тайные тропинки, ведущие на русскую сторону, не будут известны!»
Стараясь разгадать, что выражало замкнутое лицо капитана Мацуоки, ва-панцуй подумал, разрешат ли оккупанты похоронить его, Сяо, рядом с женой у подножия сопки, неподалеку от кумирни. Он перебрал в памяти все годы своей жизни, старался найти хоть один день, прожитый не так, как подобает жить честному человеку, но не нашел такого дня. И сердце ва-панцуя преисполнилось радостью.
— Хорошо, — выйдя из недолгой задумчивости, сказал офицер. — Тогда скажи: кто знает тайные тропы на русский берег?
— Я думаю, что никто не знает, — спокойно ответил удэге. — Я единственный ва-панцуй в этом селении. Другие люди, как мне помнится, никогда не ходили на русскую сторону.
Сяо Батали был готов к тому, что Мацуоки, как и в прошлый раз, стукнет кулаком по столу, позовет Окунава и тот потащит Сяо в темный подвал. Но, к своему великому удивлению, он услышал от капитана совсем другие слова:
— Как твое здоровье, старик? Ты, говорят, был болен?
— Да, господин капитан, всего несколько дней, как я поднялся с кана, — ответил Сяо и почувствовал, как на лбу у него выступили капли холодного пота.
— Выздоравливай, ты скоро нам опять будешь нужен, — с прежним спокойствием произнес Мацуоки. — Иди!
Сяо Батали, ничего не понимая, неторопливо вышел на улицу.
Считая себя обреченным, он несколько дней не принимал никакой пищи, прося у богов легкой смерти. Потом соседи уговорили Сяо покушать, ибо человеку грех отказываться от еды, которую приносят в дом добрые люди.
Японцы, однако, больше не беспокоили старого удэге.
Он жил тихо, замкнуто, как жило при оккупантах большинство людей в селении. Когда кто-нибудь из соседей шепотом рассказывал ему разные новости, Сяо делал вид, что не слышит.
Так проходили годы: однообразно, тоскливо. Иногда было что поесть, иногда не было ничего. Сяо возделывал во дворе две грядки, сажал лук, морковь, помидоры, а когда удавалось сохранить несколько горстей бобов, засевал ими еще полгрядки. Всего этого, конечно, не хватало на зиму, но приходилось мириться, — у других было еще хуже.
В последнее время Батали все чаще и чаще думал о корнях женьшеня, оставленных им в устье родной Ваку.
Он ложился и вставал с этой мыслью.
«Да, хорошо, наверно, подросли мои корни. Каждую осень они осыпали на землю семена, и теперь уже там не семь корней, а трижды по семь. Те шестилетки стали взрослыми, дорогими, а рядом с ними выросли молодые... Какое богатство! Какое сокровище! Если даже считать, что все они вместе потянут самое малое двести лан, то сколько же серебра или золота можно за них выручить? Ведь один лан женьшеня стоит здесь три лана золота или двести лан серебра!»
Сяо Батали так и не сосчитал сколько: голова кружилась.
А годы все шли. Каждый прожитый год стоил много здоровья, много сил... Провожая каждый старый год и встречая новый, ва-панцуй всякий раз удивлялся, что боги все еще даруют ему жизнь.
Но однажды наступил день, когда он почувствовал себя таким слабым, что не мог подняться с кана.
— Спасибо, капитан, доктор мало-мало поднял Батали, — заключил он свой рассказ и протянул худую смуглую руку капитану медицинской службы.
Тот очень смутился.
— Да что вы, товарищ, ведь это мой долг...
Удэгеец встал, выпрямился и, обращаясь к командиру дивизиона, громко сказал:
— Бери панцуй, капитан. Ваку будешь, гляди — на кедрах хао-шу-хуа есть. Его Сяо Батали топориком писал. Самое-самое устье Ваку. Много там панцуй будет... Бери, капитан!
— Устье Ваку? — Командир дивизиона достал из планшетки карту. — Вот она, Ваку.
Сяо склонился над картой и долго разглядывал короткую извилистую линию, бегущую среди сопок и леса. Он, казалось, застыл в этой позе. И вдруг старик, неожиданно отстранившись, горько задумался. На лбу его резко собрались морщины, в глазах заблестели слезы.
— Что с вами, товарищ Сяо? — спросил командир дивизиона. — Садитесь, успокойтесь... Вы еще сами сможете пойти к устью Ваку. Вернетесь к своим сородичам, в свою родную тайгу и снова будете искать корень жизни. Теперь вам не надо будет продавать панцуй скупщикам за бесценок. Помните, вы говорили, товарищ Батали, что вернуть старому человеку молодость может только женьшень. Вот и сходите в устье Ваку, выкопайте свои корни, приготовьте лекарство, и, глядишь, через некоторое время снова станете молодым и здоровым.
— Однако, нет, капитан. Сяо Батали теперь уже далеко ходи не могу. Его долго живи, скоро семьдесят зим, наверно. Мало-мало устал Батали. Спасибо, что на Самаргу теперь ходи можно. К своим удэхэ-таза ходи можно. Пойду, однако, туда, мало-мало поживи, потом помирай надо. Устал, однако. Хочу у своих удэхэ-таза помирай, на чужой стороне не хочу. Так что, капитан, будешь Ваку, бери панцуй. Много там панцуй есть: упие, сипие, тантаза есть...
Майору стало жаль старого искателя, и, чтобы успокоить его, он обещал, что, если когда-нибудь придется побывать в устье Ваку, непременно поищет драгоценные корни.
— Пиши бумагу, капитан, — неожиданно попросил старик. — Пиши, кто есть Сяо Батали. Может, какой начальник спроси его, куда Батали ходи, его бумагу твою покажи. — И, сунув остывшую трубку в карман, добавил: — Мне Иман надо ходи, там у Сяо один добрый друг
