Но статистика говорит другое: рыбный улов уже в 1925–1926 годах достиг довоенной нормы — 35000 тонн (отчет Уральского губисполкома). Жизнь резко порушила старые общинные формы казачьего хозяйства, — рыболовство внешне стало более будничным, похожим на российский труд крестьянина. Ничто не стоит на месте. Так безвозвратно ушли в прошлое сладкие стручки и приторные жамки, запомнившиеся мне с детства от дней плавни.
Сегодня на Урале, как в обычные дни, ребята покойно забрасывают в реку свои переметы, и лишь на Бухарской стороне, на песчаном откосе, трое казаков готовятся к вечернему улову: разбирают невод, ставят садки, огораживают плетнями в воде место для рыбы. Они хранят ее в садках до заморозков и потом отправляют или через Уральск на Саратов, или через Гурьев в Астрахань.
Вечером на Болдыревских песках мы наблюдали плавню. Здесь место постоянной ятови. Большинство каленовцев выбрались сюда. Поймано было в эти дни мало: по две сотни судаков на невод и ни одной красной рыбы. Это плохой улов для первого месяца. В Антоновском поселке, как я узнал на другой день, одна компания взяла на невод до двух тысяч судаков. По самому скромному подсчету, около четырех тонн.
Сейчас при мне тянули невод. Когда мотня невода была уже у берега, раздался зычный, резкий крик казака, стоявшего у середины невода:
— Ррыба, рребята, ррыба! Скоро! Скоро!
Это означало, что в неводе бьется красная рыба. Два рыбака бросились с подбагренником в воду и с невероятной быстротой выбросили осетра на песок. Рыбы оказалось килограммов на шесть. Казаки ехидно подтрунивали над собой и над мальцом-осетром, к тому же оказавшимся яловым — не икряным.
Сумерками по Уралу с верховьев проходил пароход «Пасынок», добравшийся до Каленого от Уральска на шестой день. В прежние времена казаки не разрешали никому плавать по Уралу даже на лодке. Рев парохода встревожил земляков. Старик Карп Маркович грозил ему с яра кулаком, бросал в его сторону комки земли и зычно выкрикивал самые непотребные слова:
— Погибели на вас, музланов, нет! Пострелить те в варку-то, в самую что ни на есть утробу! Заразой те убей! Хучь бы в эти дни не пужали рыбу…
Я смотрел на старика и на остальных казаков, вторивших ему с берега. В их брани не было настоящей, неподдельной злобы. Это была историческая инерция, угасающее воспоминание о прошлых временах.
Мои очерки об Уральской области наполовину состоят из воспоминаний. Вот и сейчас, когда я смотрю на Каленовский поселок с ветхого балкона старого дома Матрены Даниловны, прошлое этого края живо встает в моем воображении. Похоже на то, что я рассматриваю выцветшую фотографию, потерянную мною двадцать лет назад… Все так хорошо мне знакомо, все, даже вот этот обветшалый старик в ермолке, напоминающий гоголевского Плюшкина. Это — бывший богач по прозвищу Таз-Мирон; им в детстве пугали нас, как сказочным чудовищем. Он, по рассказам, сошел с ума, выгнал от себя жену и детей. Живет теперь один в большом доме. На дворе у него нет ни единой животины, но он, питаясь подаяниями, сам мажет избу глиной, поддерживает образцовый порядок в сараях и каждый день метет их, хотя в них сорить некому…
Уральцы жили в исключительно счастливых условиях. Едва ли можно было где-нибудь в России найти столь благодатный уголок. Поселок Каленовский является типичнейшим в этом отношении. Я не могу согласиться с решительным утверждением К. Данилевского и Е. Рудницкого, авторов хорошей книги «Урало-Каспийский край» (изд. Уральского губоно, 1927), что «казаки основали на реке Яике (Урале) общину на новых началах свободы, справедливости, политического и экономического равенства, то есть общину на началах, близких к советским (в формах самоуправления) и к социалистическим (в формах общинной организации хозяйства)» (стр. 206).
Трудно отыскать элементы подлинного социализма в казачьей общине с ее отсталыми методами труда, часто чуть ли не натуральными формами хозяйства, но что у них до последнего времени сохранились остатки своеобразного, если хотите, первобытного коммунизма, — это для меня бесспорно по отблескам детских моих воспоминаний, крепко хранящим ряд самых радостных картин человеческого труда.
Казачья вольность, известное равенство обусловливались природными богатствами, находившимися в их распоряжении. Мне и сейчас видны с балкона необозримые ковыльные степи, бегущие на запад от поселка. Кто из казаков задумывался об их границах? Чуть не за сотню километров мы ездили иногда по степи в гости к каленовцам. Нигде для них не было запрета пасти свой скот, пахать землю, косить траву, разводить бахчи. Никаких граней, никаких раздельных межей нельзя было найти в этих просторах. Сотни и тысячи голов скота вольно кормились на их неувядающих травах. А даровые рабочие руки казахов давали казакам безграничные возможности для развития их хозяйства. Неисчерпаемый запас рыбы на Урале был постоянной и нерушимой базой их благосостояния.
Казаки ревниво охраняли свое монопольное право на Урал. В неурочное время даже удочкой на нем нельзя было порыбачить и казаку. Теперь этого уже нет. Во время плавни я побывал во многих местах на Урале. Меня сопровождал поселковый объездчик, казак Будигин. Казачата, ловившие рыбу переметами, даже не тронулись с места, когда мы подъехали к ним.
— Разве теперь нет запрета ловить рыбу? — спросил я Будигина.
Казак усмехнулся:
Нет, удочкой лови где хошь и сколь хошь. Я наблюдаю только за тем, чтобы крупные снасти не бросали без времени.
Ну как, Мишка, много пумал? — обратился Будигин к белесому казачонку, ловившему удочкой из иголки мальцов для наживки.
А как же. Гляди, думали штук пять. Да с ночи еще не смотрели переметов. Надо вытянуть.
Я попросил у Мишки разрешения посмотреть один из переметов. Казачонок усмехнулся и с любопытством стал глядеть, как я это сделаю.
— Не спутай бечеву, мотри.
Я постарался не ударить лицом в грязь и сделал все по правилам рыбачьего искусства. Сердце дрогнуло от волнения, когда моя рука услыхала по бечевке, что на перемете бьется рыба. Я лихо выбросил на песок двух больших судаков, не забыв разбросать перемет правильным узором по берегу. Казачата смотрели на мою работу с явным одобрением.
— Мотри, он из казаков будет? — услышал я тихий шепот.
Будигин засмеялся:
— Не казак, а судаков ловили мы с ним побольше вас в свое время. На этом месте осетра один раз на перемет задели…
Вокруг поселка по лугам множество озер самых различных форм и очертаний. Я вновь осмотрел их все. Вот блещет среди густого тальника мелкий блинообразный Ильмень-Бутаган. Дальше полумесяцем сияет Курюковская старица. Еще дальше таинственным темным плесом разлеглась огромная Церковная, теперь Новая, старица, раньше находившаяся в пользовании церкви. В лесу — красивая синяя подкова Поколотой старицы, ближе к степи мелкое озеро Нюнька. А вокруг них крутые, глубокие котлубани. Совсем рядом с Уралом большие затоны, лощинами соединенные с рекою. Здесь около крещенья в ясные морозные дни происходила зимняя тяга. Разве можно забыть эти чистые, прозрачные зимние дни, когда утренними сумерками все население поселка высыпало на озера, покрытые толстым, крепким льдом. Сегодня тяга! Никто не остается во время тяги дома. И казачки участвуют в ней. За ними плетутся пятилетние, шестилетние казачата.
