в которой ван Миттен и его друг Бруно гуляют, смотрят, беседуют, не понимая, что происходит.В тот день, 16 августа, в шесть часов вечера площадь Топ-Хане в Константинополе[1] обычно многолюдная и оживленно гомонящая, была молчаливой, мрачной и почти пустынной. С высоты спускающейся к Босфору[2] лестницы открывался чудесный вид, но ему явно недоставало людей. Только несколько иностранцев, облаянных сворой бездомных собак, спешили взобраться по узким и грязным улочкам в предместье Пера. Именно там, на холме, находился квартал, специально отведенный для чужеземцев. Его каменные дома выделялись белизной на черном фоне кипарисов.
И все же она очень живописна, эта площадь. Даже без разноцветной пестроты костюмов. Живописна и как бы создана, чтобы ласкать взгляд. Чего тут только нет! Мечеть[3] Махмуда со стройными минаретами[4]; прелестный фонтан в арабском стиле. Лавки — здесь продаются шербеты и тысячи других сладостей. Витрины завалены тыквами, дынями Смирны[5] и виноградом Скутари[6]. Они успешно соперничают с лотками торговцев благовониями и продавцов четок. А лестница! К ней причаливают сотни живописных каиков[7], их двойные весла в скрещенных руках каиджи[8] не бьют, а ласкают голубые воды Золотого Рога[9] и Босфора.
Но где же находились в этот час праздные завсегдатаи площади Топ-Хане? Персы, кокетливо увенчанные астраханскими колпаками? Греки, не без элегантности покачивающие своей фустанеллой[10] с тысячью складок? Черкесы, в их неизменной одежде военного покроя? Грузины, остающиеся русскими даже за границей? Арнауты[11], чей густой загар просматривается в вырезах их вышитых курток? И наконец, турки, эти османы, сыновья древнего Византия[12] и старого Стамбула! Где они?
Наверняка не имело смысла спрашивать об этом у двух западноевропейцев, которые настороженно прогуливались по площади, почти в полном одиночестве. Они явно не нашлись бы, что ответить.
Более того. И в самом городе, за пределами порта и с другой стороны Золотого Рога царили столь же непонятные тишина и пустынность. Безмолвно синела глубокая открытая впадина между старым Сераем[13] и пристанью Топ-Хане. Понтонные мосты, соединяющие правый и левый берега, образовывали огромный амфитеатр[14] Константинополя — и он тоже казался уснувшим. Неужели никто, и впрямь, не бодрствовал в эти минуты во дворце Серай-Бурну? И куда исчезли все верующие, хаджи[15] в мечетях Ахмеда, Баязида, Святой Софии, Сулеймана? Похоже, бесконечно длился послеобеденный отдых надзирателя Сераскирекой башни, равно как и его коллеги из Галатской башни. А ведь обоим им вменялось в обязанность следить за началом пожаров, столь частых в городе!
Да вправду ли это знаменитый Константинополь — гроза Востока, воплощенная в действительность волей Константина[16] и Мехмеда II[17]? Вот о чем спрашивали себя иностранцы, бродившие по площади — двое голландцев из Роттердама. Странная прихоть судьбы привела Яна ван Миттена, с его лакеем Бруно, на самый край Европы.
Всем известный ван Миттен имел внешность столь же непримечательную, сколь и располагающую. Ему было под пятьдесят. Белокурый, с небесно-голубыми глазами, светлыми бакенбардами и бородкой, без усов. Щеки — наливное яблочко, нос чуть вздернут. Широкоплечий, высокий, он, возможно, был задуман как спортсмен, но давний замысел природы оказался перечеркнут уже появившимся животиком. Одним словом, он представлял собой доброго малого — типичный голландский бюргер.
Кому-то мягкий и общительный ван Миттен, всегда готовый уступить в спорах, прямо-таки созданный для компромиссов, возможно, показался бы немного слабохарактерным. Но о таких обычно говорят: меньше упрямства — больше обаяния. Или еще так: шелк приятней железа! Только один раз за всю жизнь ван Миттен, доведенный до крайности, позволил вовлечь себя в спор, последствия которого расхлебывал до сих пор. Наверное, доброму малому в тот роковой раз действительно следовало уступить. Если бы он знал, что уготовило ему будущее! Не станем, однако, забегать вперед, — назидание не должно опережать действия.
— Итак, хозяин? — заговорил Бруно, когда оба добрались до площади Топ-Хане.
— Итак, Бруно?
— Вот мы и в Константинополе…
— Да, в Константинополе, иначе говоря, в нескольких тысячах лье[18] от Роттердама.
— Согласитесь, наша Голландия сейчас далековата!
— Я никогда не смог бы находиться от нее слишком далеко, — вполголоса промолвил ван Миттен так, словно Голландия могла его расслышать.
В лице Бруно ван Миттен имел самого преданного слугу, который даже внешне стал на него походить. За двадцать лет слуга и господин, вероятно, не разлучались ни на один день. Если Брутто и не поднимался до положения друга, то, уж во всяком случае, был чем-то значительно большим, нежели просто лакеем. Службу свою он исполнял умно и методично, не стеснялся давать советы, из которых ван Миттен мог бы извлечь пользу. Случалось, даже делал замечания, которые хозяин охотно принимал. Больше всего расстраивало слугу то, что его господин находился как бы у всех под каблуком и не мог сопротивляться желаниям других, одним словом, не проявлял характера.
«Это принесет вам беду, — частенько повторял он, — вам и мне тоже!»
Здесь нужно добавить, что Бруно, который достиг к тому времени сорокалетнего возраста, по природе своей был домоседом и не переносил разъездов. Перемещения утомляют, нарушают равновесие в организме, и человек начинает уставать и худеть, а Бруно, имевший привычку взвешиваться каждую неделю, очень дорожил своим представительным видом. Поступив на службу к ван Миттену, он весил менее ста фунтов[19] что для голландца — унизительно мало. Но затем благодаря прекрасному распорядку жизни в новом доме менее чем за год прибавил фунтов тридцать. Теперь-то он мог, не стесняясь, появляться в любом обществе! К моменту, о котором идет речь, Бруно весил уже сто шестьдесят семь фунтов — чем не среднестатистический голландец! Но скромность — прежде всего, поэтому достичь двухсот фунтов он собирался лишь в пожилом возрасте.
В общем, будучи привязанным к дому, своему родному городу и стране, Бруно ни за что без серьезных причин не согласился бы покинуть ни свое обиталище на канале Ниуе-Хавен, ни добрый Роттердам — первый, по его понятиям, город среди всех городов, ни свою Голландию — самое прекрасное королевство в мире.
