Хозяйка приносит большой медный чайник. Судя по толстому налету окаменевшей копоти, он может помнить времена первых поселенцев. Из толстых граненых стаканов пьем жидковатый чай с совершенно изумительной по нежности и вкусу янтарной юколой. Такой деликатесной рыбы не достать в самом лучшем магазине Москвы. С моей точки зрения, у нее лишь один недостаток — она чрезмерно жирна.
Я шепчу Пете, он выходит к лодке и вскоре возвращается с конфетами и печеньем. Чаепитие сразу заметно оживляется.
После часового отдыха в Байоково, сфотографировав хозяев, провожаемые пожеланиями успеха, спускаемся к реке. Бонапарт уже возится с мотором. Тут же лодочка, которую чем-то грузит маленькая пожилая женщина. Это и есть теща нашего капитана. Я здороваюсь с ней и невольно вспоминаю героев песни о Гайавате. Передо мной типичная индианка со скуластым смуглым лицом и смелыми глазами. Сверх каких-то тюков она бережно кладет одноствольное ружье и толкает в лодку мальчика лет десяти-одиннадцати.
— Евгений Константинович, — шепчет Бонапарт, — до Пятистенного далеко, теще долго плыть самой-то, может, взять на буксир?
Я, конечно, не возражаю, хотя вторая лодка замедлит наше плавание. Мы тепло прощаемся со всем населением заимки и готовимся отплыть. В этот момент, запыхавшись, прибегает один из рыбаков и бросает нам через борт двух громадных, еще не выпотрошенных чиров.
Заработал мотор. Шлюпка опять выходит на середину реки; сзади на коротком буксире тянется лодочка старухи. Термометр-пращ показывает двадцать градусов, температура воды пятнадцать градусов — совсем не плохо для Заполярья!
Вскоре я решаю, что теща послана нам богом. Без нее пришлось бы учиться водить лодку на привязи только после Пятистенного — в гораздо более трудных условиях. Здесь благодаря медленности течения все гораздо проще, хотя в первые же минуты совместного путешествия мы чуть не утопили старуху.
Бонапарт, который тоже впервые буксировал лодку, сперва подцепил ее на трехметровую веревку. В результате, как только он увеличил обороты мотора, лодочку буквально вдавило в воду. Она стала торчком и сразу бы затонула со всеми мешками, старухой и мальчонкой, если бы Бонапарт вовремя не выключил мотор. Нужно сказать, что теща вела себя молодцом. Едва сама не вывалившись в воду и чудом удержав покатившиеся было мешки, она лишь молча погрозила мотористу, кулаком.
После этого Бонапарт попробовал сцепить обе лодки бортами. Однако из этого также ничего но вышло. Сдвоенная их масса оказывала громадное сопротивление воде, и нага ход очень заметно уменьшился. Кроме того, на больших оборотах сильная струя воды била в борт и корму нашей шлюпки, заливая ее водой и отклоняя нос в сторону. Мы поплыли зигзагами.
Наконец пришли к единственно правильному выводу: нужна длинная веревка! Но вот беда, взятый специально для этой цели тонкий металлический трос лежит на самом дне шлюпки. Ведь мы не знали, что он понадобится нам раньше Пятистенного!
Бонапарт связывает несколько концов веревки. Лодочка плывет теперь в пятнадцати метрах; наш ход улучшился, хотя чувствуется, что буксирная веревка все еще коротковата.
После Байоково пейзаж заметно, хотя и медленно, меняется. Все выше и круче становится левый берег реки. Вместо трехметровой террасы мимо нас тянется уже восьмиметровый глинистый обрыв, — Непроходимая стена ольховника сменилась тонкими лиственницами с редким подлеском. Течение делается быстрее, местами появляются небольшие мели и перекаты. На реке все явственнее обозначается фарватер, которого отныне нам нужно придерживаться.
Впередсмотрящий Петя временами кричит Бонапарту:
— Правь вон на тот обрывчик; потише, потише, тут отмель!
Около девяти часов вечера, впервые за наше плавание, шлюпка врезается в небольшую глинистую мель на середине Анюя. Впрочем, мы легко сталкиваем наше суденышко На глубокую воду.
Старуха кричит нам, что это Константиновский перекат и что скоро будет Константиновская заимка, где нужно ночевать. С этого момента и вплоть до прихода в Пятистенное она присваивает себе лоцманские права. То и дело с ее лодочки слышны возгласы:
— Куды, куды те несет, держи прямо! Не юли, не юли, окаянный, тут те быстриной стащит!
Бонапарт что-то бурчит себе под нос, но выполняет указания, благо все они на поверку оказываются разумными.
Медленно спускается золотой вечер. Солнце, конечно, высоко; как всегда, оно застынет в небе на всю ночь. Но все-таки лучи его незаметно окрашиваются в желтовато- оранжевые тона, и это создает впечатление предзакатного уюта и тишины.
Вокруг нас и в самом деле стоит великая тишина. Беззвучно течет большая река: лишь на перекатах волны журчат, как в скромном горном ручейке. Даже гомон вышедших на вечернюю кормежку птиц и тот, кажется, не нарушает вечернего спокойствия.
А дикой птицы с каждым поворотом реки становится все больше. С берегов и с отмелей мы то и дело вспугиваем бесчисленные выводки гусей, каменушек и чирков, спешащих укрыться в прибрежных зарослях. Только крупные светлые крохали никогда не прячутся, а, с шумом вспенивая воду, убегают от лодки вверх по течению. Боязливые гагары и бакланы задолго до приближения опасности тяжело срываются с места и, отталкиваясь от воды ногами и крыльями, медленно набирают скорость. На взлете эти большие птицы очень напоминают гидросамолеты.
Гораздо реже встречаются лебеди, которые парами стоят на отмелях реки либо на отлогостях берега. Расправив свои белоснежные крылья и вытянув длинные шеи, они улетают от нас всегда вниз по реке, стремясь обогнуть лодку по дуге большого радиуса.
В одиннадцать часов вечера мы подплываем к Константиновской заимке. На левом берегу терраса поднимается уже на тринадцать метров. Она состоит из глины с редкой круглой галькой, среди которой я нахожу великолепные окатыши янтарно-желтого ограночного сердолика.
Галька — первый признак того, что мы выходим из скучной области заиленных речных низовьев. Хотя до гор еще, конечно, очень далеко!
Заимка состоит из одной пустой сейчас избушки, в которой я не могу даже выпрямиться во весь рост. Мы уступаем ее старухе с внуком, а сами разбиваем палатку по соседству. На ужин у нас изумительная уха из подаренных в Байоково чиров. Мы должны благодарить за уху тещу Бонапарта, сменившую лоцманские обязанности на более ей подобающие обязанности почтенной бабушки- стряпухи. По аромату, вкусу и наваристости приготовленная ею уха не уступает стерляжьей!
Разведя у входа в палатку дымокур, мы еще несколько минут наслаждаемся перед сном папиросой и звуками засыпающей тайги. Вот гуси звонко загоготали на большом озере против заимки; прокричал лебедь, а прямо над нами вдруг заорала кедровка. К величайшему нашему удивлению, где-то неподалеку закуковала кукушка. Ее совершенно подмосковное «ку-ку» было последним, что мы услышали в эту ночь на Анюе.
