― Никакой платы не надо. Я во всем признался, и все расскажу месье, как рассказал суду.
― Ну, хорошо, рассказывай.
― Рассказ очень простой и не долгий.
Моя семья ― жена и четверо детей; только я отдал им свой кусок хлеба, как пришел становой сказать, что император, отец наш, ведет большую войну и нужно заплатить налог за первые полгода. Мое обложение поднялось до 1 рубля и 75 копеек[132]. Я сказал становому о положении, в каком находился, показал ему избу без обстановки, полураздетую жену и детей и попросил отсрочки. «Император не может ждать», ― ответил он. «Боже мой, что же делать?» ― сцепил я руки. «Что делать? ― повторил он. ― Я знаю, что. Прикажу сейчас капать ледяную воду на твою голову, по капле и до тех пор, пока не заплатишь». «Не знаю, можете приказать меня убить; но что это вам даст? Вы ничего не получите, а жена и мои дети умрут». «Дети, станьте на колени, ― сказала жена, ― и попросите станового дать нам немного времени; может быть, ваш отец найдет работу и сумеет заплатить подать императору». И мои дети с женой стали на колени.
― Я думал, ― сказал я провожатому, прерывая рассказ заключенного, чтобы ни у кого не заронилось сомнения в правдивости его слов, ― я полагал, что всякий владелец должен выделять каждому главе семьи шесть арпанов пахотной земли и один-два арпана луговины для работы исполу, как у нас говорят, то есть с условием делить урожай пополам.
― Да, должен, если владеет землей; но есть бедные баре; и, не имея земли, они не могут дать наделов другим, тогда они держат своих крестьян как работников (трудящихся), которые могут наняться на стороне; здесь как раз этот случай.
Затем, обращаясь к заключенному:
― Продолжай, ― сказал он.
― Становой, ― снова заговорил осужденный, ― и слышать ничего не хотел, он схватил меня за ворот, чтобы потащить в тюрьму. «Постой, не надо, ― сказал я. ― Лучше продамся в бурлаки, и в моем кармане заведутся 5-6 рублей; подать вам заплачу, а остаток будет поделен между барином и моими женой и детьми». «Даю восемь дней, чтобы ты заплатил свои рубль семьдесят пять; и если через неделю не получу этих денег для императора, то посажу не тебя, а жену и твоих детей». Мой топор лежал у печи; я глянул на него уголками глаз, и меня охватило страшное желание наброситься и тюкнуть топором станового. Конечно, я так и сделал бы… К счастью для него, он ушел. Я обнял жену и детей и, пройдя по деревни, просил о милосердии к ним других крестьян, потому что мне требовались два дня, чтобы добраться до уездного центра, два дня на возвращение да четыре дня для работы, и за это время они могли умереть от голода. Я объявил, что ухожу продаваться в бурлаки, а так как, возможно, мне не суждено будет вернуться, простился со всеми друзьями. Все сожалели о выпавшей мне доле и вместе со мной проклинали станового, но никто не предложил внести за меня 1 рубль 75 копеек, из-за которых я уходил продаваться. Ушел я в горестных слезах. Двигался пешком 2-3 часа и встретился на дороге с жителем деревни Онисимом. Он ехал в своей тележке. Между нами не было особой дружбы, поэтому я молча проходил мимо, когда он окликнул меня. «Куда путь держишь?» ― спросил он. «В уезд», ― ответил я. «А чего тебе там делать?» «Продамся в бурлаки». «Зачем?» ― спросил он. «Затем, что я должен императору 1 рубль 75 копеек серебром, которые не могу ему заплатить». Мне показалось, что его губы тронула злобная ухмылка, но, возможно, я ошибался. «И я, ― сказал он, ― я тоже правлю в уезд». «Зачем тебе туда?» ― спросил я. «Как раз на 1 рубль 75 копеек куплю там водки: целый бочонок». И он показал на бочонок в тележке. Я вздохнул. «О чем задумался?» ― спросил он. «Если бы ты согласился не пить водку четыре воскресенья, думаю, и дать мне взаймы твои 1 рубль 75 копеек, которые хочешь потратить, то я расплатился бы со становым, и не нужно было бы мне продаваться, и жена с детьми мои были бы спасены». «Хорошо! А кто поручится, что ты мне вернешь деньги? Ты же беден, как Иов». «Я обещаю тебе пить только воду и есть только хлеб, пока с тобой не расплачусь». «По мне водку лучше пить, это надежней». Надо сказать вам, месье, что у нас нет понятия о милосердии; каждый сам по себе, так заведено; конечно, это можно понять: рабы… «Могу только, ― прибавил Онисим, ― предложить тебе место в тележке, чтобы ты приехал в большей свежести и продался подороже». «Спасибо». «Давай садись, дурак!» «Нет». «Залезай!»
Дьявол меня попутал, месье; молнией он проскочил в моей голове. Минут пять я видел все вокруг в прекрасном свете и, таким образом, вынужден был опуститься на землю, чтобы не упасть.
― Ты же прекрасно видишь, ― сказал он мне, ― что не можешь дальше идти; забирайся! А когда я куплю водки, дам тебе выпить, и это тебя взбодрит; поднимайся же!
Я поднялся в тележку. Только, когда я сидел на земле, моя рука опиралась на камень, и я его прихватил с собой… Мы въехали в лес, и начинало темнеть. Я бросил взгляд на дорогу ― далеко вперед и назад: ни души… Я очень виноват, и знаю это; но что вы хотите, месье! Я видел себя запряженным и на канате тянущим судно, слышал своих детей и жену, которые кричали: «Хлеба! Хлеба!» Он же, словно показывая мне свое презрение, напевал песенку с такими словами: «Будь спокойна, невеста моя, я еду в город и привезу тебе красивое платье и прекрасные бусы…» Я поднял камень, в который, уверен, впились тогда мои пальцы. И со всей силы нанес ему удар сзади по голове. Удар был такой, что он свалился под ноги своих лошадей. Я спрыгнул на землю и оттащил его в лес. При нем был кошелек, где лежало не меньше 25 рублей. Но взял из кошелька только один рубль 75 копеек и, не оглядываясь, бегом вернулся в деревню. Попал туда на заре! Разбудил станового, чтобы внести ему один рубль и 75 копеек, взял квитанцию и, с этой стороны, мог быть теперь спокоен, по меньшей мере, шесть месяцев. Потом вошел в свой дом.
― Это ты, Гаврило? ― окликнула меня жена.
― Это ты, batuska ― батюшка? ― окликнули меня дети.
― Да, это я, ― ответил я. ― Нашел одного друга, и он одолжил мне рубль и 75 копеек, за которыми я уходил. Отпала нужда мне продаваться. Остается лишь хорошо работать, чтобы расплатиться с этим славным другом.
Полно, чего уж. Я старался казаться веселым. Но сердце мое было отравлено смертью. Короче, это продолжалось недолго. В тот же день меня арестовали. Онисим ― я думал, что его убил ― был только оглушен. Он вернулся в деревню и все рассказал. Меня бросили в тюрьму и пять лет продержали без суда; затем я предстал перед les soudies ― les juges (фр.) ― судьями. Приняли во внимание мои признания и вместо того, чтобы осудить меня на 10 тысяч палочных ударов, чего я ожидал, помиловали и отсылают на рудники.
