Монголы эти ходят всегда в длинных бараньих тулупах с поясом, из-под которого они вытягивают тулуп настолько, что он образует как бы мешок, надетый на верхнюю часть туловища. Он и служит мешком, куда они кладут разные вещи; кроме того, они носят у пояса нож, трубку, кисет с табаком и щипчики, которыми выщипывают волосы из бороды, если она растет слишком густо. Сапоги они носят с остроконечными носками. Голову прикрывают островерхой или круглой шапочкой; часто также головным убором служит кусок войлока, завязанный на затылке узлом; ходят и простоволосыми. Волоса у них по большей части коротко острижены, густые, темного или черного цвета. Косы у мужчин встречаются в Цайдаме гораздо реже, чем в собственной Монголии.
Цвет кожи у них красновато-смуглый от постоянного пребывания на свежем воздухе, а также отчасти и от грязи; зубы мелкие, желтоватые, но, по-видимому, долго сохраняются. Скулы выдающиеся, нос приплюснутый, небольшой, голова круглая, как шар, впереди плоская, растительность на подбородке редкая; тонкий пушок развивается у мужчин после тридцати лет от роду в весьма редкую бородку.
В Ова-тёгёруке мы достали два мешка ячменя; это было тем более кстати, что перед нами на два дня пути расстилалась пустынная область. Для перевозки этого запаса приобрели молодую кобылу. В течение дня отдыха Ислам-бай занялся очисткой и описью кухонных ящиков, причем открыл целый мешок кофейных зерен и бутылку сиропа, подаренную мне больше года тому назад патером Гендриксом. Кофе, чередуясь с чаем, внес приятное разнообразие в меню, сироп пошел на десерт.
23 октября нам пришлось перейти через Хара-усу, т.е. Черную реку. Скользкие берега круто обрывались в реку, и нам пришлось заступами наделать в глине ступенек для лошадей. Лопсен, знавший брод, спустился первым, но едва лошадь сделала шага четыре по воде, как погрузилась в ил до луки седла, и всадник промок до пояса. Ислам-бай попытал счастья в другом месте, но так же неудачно.
Мы остановились. Люди принялись разъезжать по берегу в обе стороны, но и в ту и в другую сторону река становилась еще уже и глубже, и Лопсен заявил, что другого брода нет. Он был очень удивлен такой прибылью воды и полагал, что она вызвана сравнительно теплой погодой за последние дни и обильным выпадением снега в области Бурхан-Будды, белые вершины которого сияли на юге.
Глубина самой воды не превышала одного метра, но беда была в том, что лошади глубоко погружались в ил и того и гляди могли завязнуть. При переправе при таких условиях могли намокнуть и ягданы до самых замков.
Разбили палатку, лошадей пустили пастись, а в дно реки воткнули шест с надрезами, чтобы отмечать изменения уровня. К следующему утру воды убыло только на 2 сантиметра, а камыш был уже съеден нашими лошадьми дочиста. Лопсен и двое других людей повели поэтому животных обратно к пастбищам Ова-тёгёрука.
И надо же было случиться такой задержке! Я стал волноваться, так мне не терпелось вернуться на родину. Вот уже полгода я не получал никаких известий оттуда. Я был одинок в течение трех лет с лишком, проведенных мной в сердце этого бесконечного континента, берега которого казались мне просто недостижимыми.
Меня занимало каждый вечер подсчитывать, сколько километров мы прошли за день, и затем вычитать это число из тысяч километров, которые нам предстояло вообще пройти до нашей отдаленной цели, до Пекина. От Хара-усу оставалось до него 2025 километров. Сколько терпения нужно будет еще затратить на этот путь, сколько ждет нас еще приключений, прежде чем мы на своих усталых лошадях въедем в ворота этой крайней столицы Востока!
Утром 25 октября вода наконец спала настолько, что мы могли перебраться через реку. Ящики подняли на седлах повыше, и каждую лошадь повел особый человек. Ил, под тяжестью животных, становился все более рыхлым, и последние лошади погрузились особенно глубоко. Но все обошлось благополучно.
До Пекина осталось теперь 2000 верст.
26 октября мы прошли целых 39 километров и достигли северного края Цайдамского бассейна. Путь наш шел все в том же направлении и по таким же пустынным областям. Лишь изредка этот безмолвный, пустынный, хотя и не лишенный живописности пейзаж оживлялся неприхотливыми кустами тамариска и саксаула; чем они питались — Бог весть, так как почва была суха, как трут, и в течение целого дня мы не видели ни капли воды.
Мы миновали целый ряд низких глинистых перевалов. На первом из них находилось «обо». На втором монголы поставили небольшие шесты из корней и ветвей саксаула, которые и служат путевыми знаками для путешественников. Там и сям между холмами расстилались ровные, как пол, участки, белевшие выцветами соли. По словам Лопсена, после дождей участки эти заливались водой.
За последним перевалом расстилалась к северу, насколько хватал взор, бесплодная, песчаная равнина, обещавшая хороший путь нашим усталым, томимым жаждой лошадям. Наконец на севере заблестело озеро; это был залив Тоссо-нора, окруженный словно рамкой глинистыми террасами и холмами, которые довольно круто спускаются к воде. Здесь маршрут наш слился с описанной Пржевальским дорогой из Дзун-дсасака в Северный Цайдам.
Достигнув местечка, где густо разросся камыш и кусты тамариска и где мы нашли пресную воду, мы разбили палатки. Местечко было славное, и только теперь я понял, почему озеро называется Тоссо-нор, т. е. Жирное озеро. Согласно объяснению Лопсена, озеро называлось так потому, что располагающиеся здесь кочевники не терпят недостатка ни в топливе, ни в воде, ни в подножном корме для скота, словом, «как сыр в масле катаются».
На следующий день мы сначала следовали по самому берегу к северу, но затем, когда прибрежная полоса стала неровной и затруднительной для передвижения, мы снова поднялись на ровную, открытую, усыпанную крупным песком и щебнем береговую террасу. Теперь путь повел почти прямо к востоку. Пройдя 25,5 километра, мы расположились лагерем около Лакимтос-«обо», самого красивого из виденных нами: оно было сложено на пустынной возвышенности и виднелось издалека. Состояло «обо» из трех кубической формы жертвенников из сырцового кирпича, покоящихся на пирамидальных пьедесталах. Вокруг них было воткнуто одиннадцать шестов, обрисовывающих прямоугольник; между ними было протянуто множество веревочек. От четырехугольных угловых шестов шли диагоналями веревки к шесту вышиной 3,6 метра, укрепленному на самом большом жертвеннике. На среднем жертвеннике зияло четырехугольное углубление. Лопсен сунул туда руку и вытащил множество длинных, узеньких полосок бумаги с тибетскими письменами. По его словам, здесь были замурованы и «бурханы», но он побоялся их трогать.
