Между тем мы вели себя очень хорошо. Смирение наше доходило до того, что мы даже к девчонке с торчащими косами обращались на “вы”, потому что она жила в одной квартире с Петром Ариановичем.
Наш учитель шутливо называл ее Елизавет Воробей.
— Не робей, Елизавет Воробей, — повторял он. — Пробивайся, проталкивайся вперед!
— Почему так зовете ее — Воробей? — недоумевали мы.
— По Гоголю. Помните, у Николая Васильевича? В список плотников, каретников, кузнецов вдруг чудом каким-то затесалась женщина — Елизавет Воробей… Вот и наша такая же. По сердцу ей только мужская профессия.
Он, конечно, шутил.
Родом Лиза была из села Мокрый Лог, где избы в предвидении паводка ставят на сваях. Десяти лет ее привезли в город и отдали в прислуги. Пребывание у исправницы имело то преимущество, что по вечерам хозяйка не бывала дома (разносила новости по городу) и Лиза могла посидеть на половине Петра Ариановича.
В свободную минуту Петр Арианович занимался с девочкой: обучал грамоте, арифметике.
Но едва лишь раздавался с лестницы пронзительный вопль: “Эй! Лизка! Заснула, раззява?.. Двери открой!” — как Лиза срывалась с места, и через минуту до нас доносилась хроматическая гамма. Ступеньки деревянной лестницы звучали под ее быстрыми босыми пятками, как клавиши.
Потом гамма повторялась в обратном порядке, и уже в значительно более замедленном, почти похоронном темпе. То грузно поднималась к себе на второй этаж хозяйка.
Стихали наконец и эти посторонние надоедливые звуки, и мы снова поворачивались к Петру Ариановичу.
Наш учитель географии садился на своего конька.
Это был чудесный конек-горбунок, уносивший седока в причудливый край, где над острыми зубцами торосов простирались складки северного сияния. И нам с Андреем оставлено было место на широком крупе сказочного конька, за спиной Петра Ариановича.
Подхваченные ветрами юго-западных румбов, мы мчались вперед, в неизведанное море, на северо-восток…
Думаю, что Петр Арианович испытывал удовольствие от наших посещений. Наверное, они были нужны ему.
Как-то он обронил слова, которые я тогда не понял: “Горькое одиночество ума и сердца”. Много позже я узнал, что слова эти произнес Чернышевский.
Видимо, Петра Ариановича тянуло выговориться, помечтать вслух, поделиться планами. Может быть, он даже чувствовал себя смелее, увереннее, когда видел обращенные к нему разгоревшиеся мальчишеские лица и восторженно блестевшие глаза?..
Что касается нас, то круг наших друзей после знакомства с Петром Ариановичем значительно расширился.
Твердой рукой отстранив теснившихся вокруг индейцев в устрашающей боевой раскраске и африканских охотников на львов, шагнул вперед суровый корщик Веденей. Следом за ним, расталкивая пеструю толпу иноземцев, приблизились Ермак и Дежнев. За высокими казацкими шапками и тускло поблескивающими из-под тулупов кольчугами темнели кафтаны и треуголки Лаптевых, Овцына, Челюскина.
Они с разных сторон сходились к нам, знаменитые русские путешественники, будто Петр Арианович кликнул клич по всему свету.
От берегов Тихого океана спешил Иван Москвитин. С голубого Амура — Поярков и Хабаров. С Камчатки — Атласов и Крашенинников. Из недр Центральной Азии скакал на низеньком мохнатом коне Пржевальский. Под нависшими над водой листьями пальмы проплывал в челне друг и защитник папуасов Миклухо-Маклай. С другого конца Земли, лавируя между айсбергами, двигались корабли Беллинсгаузена и Лазарева — первых исследователей Антарктики.
Конечно, никакие романы Майн-Рида не могли сравниться с правдивым описанием их приключений. И главное — это были такие же русские, как мы, наши великие соотечественники!
Весь мир исходили они с широко открытыми, внимательными глазами. Нет, наверное, уголка на земном шаре, куда не донесли они гордый русский флаг.
Какое было бы счастье хоть немного походить на них!
Но возникали помехи на этом пути.
Как-то я пожаловался Петру Ариановичу на свою наружность.
— Наружность? — переспросил он, глядя на меня с удивлением. — А что тебе до твоей наружности? Ты же не девица…
— Да, — согласился я. — А вот дядюшка подбородок мой вышучивает. Круглый, говорит, как у девочки… И нос не тот.
— Как это не тот?
— Не орлиный… Путешественникам полагается орлиный. А подбородок должен быть выдвинутый вперед, квадратный…
Поняв, в чем дело, Петр Арианович долго смеялся.
Этот смех, как ни странно, не обидел меня, а успокоил. Я сам стал улыбаться, глядя на учителя географии.
— Нет, ты педант, брат, — сказал он, вытирая слезы, выступившие на глаза. — В первый раз такого педанта встречаю! Специальный подбородок ему подавай, нос там еще какой-то…
— Вот вы смеетесь, — сказал я, — а ведь в книгах говорится: у каждого на лице написана его судьба…
— Ну и что из того? А ты поборись со своей судьбой, наперекор подбородку и носу сделайся знаменитым путешественником! Больше чести будет, только и всего.
Такой выход из положения мне понравился.
Дружба наша с Андреем окрепла за эту весну.
Было между нами небольшое соперничество — каждому хотелось заслужить похвалу, а Петр Арианович был скуп на похвалы. Но соперничество шло нам на пользу. Приятно было помогать друг другу, ощущать себя сильнее, добрее товарища. Уроки мы обычно готовили вместе (Андрей приходил ко мне). И на переменках всегда были вместе — драчуны-второгодники знали: попробуй затронь одного, будешь иметь дело с обоими.
Дядюшку почему-то раздражали наши отношения.
Как-то вечером он долго наблюдал за нами и мы, сидя под пальмой и тесно сдвинув головы, решали какой-то заданный на завтра пример, — потом изрек, мудро кивая головой:
— Ничего, ничего! Вырастете — поумнеете… А то еще женщина между вами черной кошкой пройдет. Вот и дружбе вашей конец…
По-видимому, ему очень хотелось, чтобы случилось именно так.
Иначе разговаривал с нами Петр Арианович. Однажды ласково взял нас за руки и долго испытующе всматривался попеременно в обоих. Он будто сравнивал, взвешивал наши характеры, ум.
— Вы очень хорошо дополняете друг друга, — задумчиво сказал он. — Держитесь всегда вместе!
Нам, впрочем, казалось, что это понятно само собой. Как же держаться порознь, если мечта у нас общая?
К открытию островов в Восточно-Сибирском море мы с Андреем готовились всерьез.
То Андрею приходило в голову, что сон в кровати изнеживает, и он, устроив из одеяла нечто вроде спального мешка, перебирался на пол, за что получал очередную “лупцовку” от отца; то, узнав, как страдают путешественники в снегах от жажды — снег не утоляет, а разжигает ее еще больше, — я принимался упражнять волю и в течение трех дней отказывался не только от воды, но и от супа…
