Дорога оставалась превосходной, твердой, почти ровной и прямой. На ней виднелись следы оживленного движения. Малочисленность же встречных караванов объяснялась тем, что в это время китайцы сидят дома, празднуя Новый год. Томительным делало этот путь не отсутствие человеческих жилищ — мы, собственно, и не нуждались в людях, забрав с собой полный запас продовольствия, — но отвратительная погода. Почти каждый день свирепствовал северо-западный ветер, который в соединении с порядочным морозом и леденил нас до самых костей.
Собственно говоря, это был уже не ветер, а настоящий ураган, несшийся над открытыми равнинами. Иногда казалось, что вот-вот он подхватит тебя с седла или свалит с ног тяжелого верблюда. Шубы и верхняя одежда не много помогали — ветер пронизывал и сквозь них. Сколько раз мы останавливались по пути, наткнувшись на сухие кусты степных растений, и разводили костер, чтобы хоть немножко отогреться!
31 января разразилась самая ужасная буря, какую я только запомню. Не было никакой возможности выступить в путь. Мы стояли лагерем около колодца Хара-мор (Черная лошадь), а вокруг расстилалась совершенно открытая местность; от ветра защиты не было ни малейшей, и он так и бушевал по степи. Палатку мою повалило и чуть не изодрало в клочья.
Люди сложили все вьюки в круг, прикрыли отверстие сверху войлоками и, засев в эту круглую нишу, провели там весь день на корточках. Но согреться не было никакой возможности: все кругом было холодное, как лед. Капнешь горячего чаю на шубу, и капельки тотчас застывают, словно стеариновые. Чернила замерзли, писать приходится карандашом.
1 февраля. Такой сильный ветер при столь низкой температуре (— 17° в полдень) очень опасен; надо глядеть в оба, чтобы не замерзнуть или не отморозить себе чего-нибудь. Не знаю, что было бы с моими руками, не будь у меня этих славных китайских грелок, в которых постоянно тлели уголья. Днем я держал грелку у себя на коленях, восседая на спине верблюда, а по ночам брал к себе в постель. Не особенно-то приятно было и умываться: стоило вам чуточку замешкаться, и вода замерзала у вас на коже.
Самые сильные холода пришлись на начало февраля: в ночь на 2 февраля — 30°, а в ночь на третье — 33°. В палатке температура понижалась до — 26,8°.
6 февраля достигли первого селения на северной окраине пустыни. На следующий день мы снова перешли через Хуанхэ, имевшую 385 метров ширины, а 8-го достигли Бауту, где меня с обычным гостеприимством приняли в свой дом шведские миссионеры, чета Гельберг. Паства их состояла из 10 крещеных китайцев. Была у них также школа для мальчиков. Дело свое они вели с любовью и энергией и вообще были одними из самых симпатичных людей, каких я встречал. Они принадлежали к американскому миссионерскому союзу, раскинувшему от Бауту до Пекина целую сеть миссионерских станций, на которых трудились 60 шведских миссионеров.
Но тут уж терпению моему пришел конец, да боюсь, что и терпение читателя подвергнуто описанием столь долгого путешествия слишком тяжкому испытанию. И вот, поручив свой караван Ислам-баю и опытным проводникам, я 12 февраля поспешил в путь с одним китайцем в небольшой двухколесной арбе, запряженной лошаками. Проезжая через Саладжи, Дёрчи, Бэ-ся-чи и Квэй-ва-шун, Куку-хото, я в каждом из этих городов имел удовольствие встретить своих земляков. В последнем я встретил даже 18 шведов, одного норвежца и одного датчанина; все они принадлежали к упоминавшемуся выше миссионерскому союзу. Квэй-ва-шун является центральным пунктом; здесь вновь приобщившиеся к союзу учатся предварительно китайскому языку и затем рассылаются по станциям.
В Калгане я нанял себе то-джо — паланкин, который понесли два лошака. Таким образом я проехал долину Нань-хо, перевалил через горные цепи, полукругом обступающие равнины около Пекина, отделяя их от монгольского нагорья.
Внутренняя стена между Калганом и Пекином 2 марта мы опять были в низменной области и ехали через многочисленные селения, мимо кумирен, через каналы и проч. Часы тянулись для меня невыносимо долго, и никогда еще, кажется, не шли лошаки так медленно! Из тысячи с чем-то дней, проведенных мною в путешествии, самым длинным показался мне этот последний. Наконец вдали между купами зелени показалось что-то серое. «Это стены Пекина!» — сказал мой слуга. Да, это была городская стена Пекина!
Пекин являлся конечной целью моей трехлетней экспедиции, и читатели могут представить себе, с какими чувствами я въезжал в южные ворота маньчжурской столицы. Больше часа несли меня лошаки по вымощенной камнями дороге, вдоль западной и южной стороны мощной городской стены серого цвета, имевшей в высоту 13 метров и образовавшей прямоугольник, в который был включен Пе-чжин-чин (Северная столица). Наконец, миновав китайскую часть города, мы достигли Небесных ворот с их гигантскими четырехугольными надстройками и туннелеобразным сводом, под которым, словно мураши, проползали люди, животные и повозки.
От ворот уже недалеко было до улицы европейских посольств, на которой, я знал, находился французский отель. За долгое путешествие платье мое поизносилось, и весь внешний вид мой был таков, что я решил несколько дней провести инкогнито в отеле, чтобы привести себя в порядок.
Вскоре, однако, я увидал перед собой большой белый портал, у которого стояли двое русских казаков. Я окликнул их, спросил, что это за дом, и услыхал, что это дом русской миссии. Слова эти прозвучали для моего одичавшего слуха так магически, что я выскочил из паланкина и вошел в ворота. В эту минуту я уже не стеснялся за свой непрезентабельный вид, пригладил немножко бороду, стряхнул с себя пыль и двинулся в дом.
От ворот вела через сад мощеная дорожка; на том конце сада возвышался самый дом. Я позвонил. Отворил китаец и спросил по-русски, кого надо. Я осведомился, принимает ли секретарь Павлов, так как знал, что посол граф Кассини недавно оставил Пекин, и меня впустили.
Господин Павлов оказал мне такой любезный прием, какого только можно пожелать. Он уже давно ожидал меня, так как его предупредили из Петербурга о моем прибытии, и две комнаты стояли готовыми в ожидании меня уже с месяц.
Вот и пришлось мне нарушить свое инкогнито. Меня проводили в комнату, блиставшую самой утонченной роскошью Запада; дорогие ковры на полу, шелковые китайские вышивки на стенах, античные вазы в нишах и на пьедесталах и — лучше всего — постель, о которой я даже и не смел мечтать в последние дни, ночуя на жалких постоялых дворах. На столе в моей комнате лежала гора писем и газет с родины; некоторые были еще от прошлого года, и я поглощал их с восторгом, пока портной, китаец, говоривший по-английски, занимался моей экипировкой.
