И вот теперь, когда опрошены все владельцы пароходов, носящих название «Цинтия», когда исчерпаны все возможные средства расследования, я имею право заявить, что потеряна всякая надежда разыскать родственников Эрика. Теперь, дорогой Герсебом, перед нами (и прежде всего перед Вами!) встает вопрос: как сообщить об этом мальчику и как быть с ним дальше.
Будь я на Вашем месте, говорю это со всей откровенностью, я доверил бы ему отныне самостоятельно избрать свой дальнейший путь. Ведь мы условились с Вами, что именно так и поступим, если мои поиски окажутся безуспешными. Пришло время сдержать обещание. Мне хотелось бы, чтобы Вы сами все рассказали Эрику. Возвращаясь в Нороэ, он еще не знает, что он Вам не родной сын, а также вернется ли он в Стокгольм или останется у Вас. Итак, слово за Вами.
Но только помните, что если Вы не решитесь сообщить ему правду, то рано или поздно наступит день, когда мальчик узнает ее сам, и тогда он еще больше будет огорчен. И не забудьте также, что Эрик обладает слишком незаурядными способностями, чтобы обречь его на жизнь вне науки и культуры. Он не заслуживал этого и два года тому назад, а теперь, когда мальчик добился в Стокгольме таких блестящих успехов, это было бы просто несправедливо!
Итак, возобновляю мои предложения. Я дам ему возможность закончить образование и получить в Упсальском университете[30] степень доктора медицины. Он по-прежнему будет воспитываться как мой сын и получит все, чтобы достигнуть общественного положения и добиться материального благополучия. Обращаясь к Вам и милейшей приемной матери Эрика, я не сомневаюсь, что вверяю его судьбу в хорошие руки. Никакие личные соображения — я убежден в этом — не помешают Вам последовать моему совету. Прошу Вас также посчитаться и с мнением Маляриуса.
В ожидании ответа, господин Герсебом, крепко жму Вашу руку и прошу передать мои наилучшие пожелания Вашей уважаемой супруге и детям.
Р. В. ШВАРИЕНКРОНА,
д-р медицины».
Когда Герсебом кончил чтение, матушка Катрина, которая слушала его, не сдерживая слез, спросила мужа, как он теперь думает поступить.
— Ясно как — все рассказать мальчику,— ответил он.
— И я так считаю. С этим надо покончить, иначе у нас все равно не будет покоя,— проговорила женщина сквозь слезы.
Снова наступило молчание.
Уже пробило полночь, когда трое детей возвратились с прогулки. Раскрасневшись от быстрой ходьбы на морозе, с блестящими от радости глазами, они снова заняли свое обычное место у огня, решив весело закончить сочельник[31]. Все трое с аппетитом уплетали остатки пирога, сидя перед огромным очагом, в котором, словно в огненной пещере, догорали последние поленья.
На следующий день рыбак подозвал к себе Эрика и в присутствии матушки Катрины, Ванды и Отто сказал ему:
— Эрик, письмо доктора Швариенкрона действительно касается тебя. Оно подтверждает, что учителя довольны твоими успехами и доктор готов оказывать тебе помощь до тех пор, пока ты не окончишь образования, если, конечно, ты захочешь его продолжать. Но это письмо требует, чтобы ты сам решил, как тебе поступить дальше: полностью изменить свою судьбу или остаться с нами в Нороэ. Конечно, можешь не сомневаться, все мы предпочли бы последнее. И вот, прежде чем принять определенное решение, ты должен узнать одну тайну, которую я и моя жена предпочли бы держать про себя!
В эту минуту матушка Катрина разразилась рыданиями и крепко прижала к себе Эрика, как бы протестуя против того, что мальчику предстояло сейчас узнать.
— Эта тайна,— продолжал Герсебом прерывающимся от волнения голосом,— заключается в том, что ты, Эрик,— наш приемный сын. Я нашел тебя в море, мой мальчик, и принял в свою семью, когда тебе едва было восемь-девять месяцев. Бог свидетель, что я бы никогда не сказал тебе об этом и что ни я, ни твоя мать никогда не делали ни малейшего различия между тобой и Отто или Вандой. Но доктор Швариенкрона настаивает, чтобы я тебе все это сообщил. Узнай же, что он пишет!
Эрик сильно побледнел. Отто и Ванда, потрясенные неожиданной новостью, вскрикнули от изумления и стали порывисто обнимать Эрика. А он, взяв письмо доктора, прочел его от начала до конца, не скрывая своего волнения.
Вслед за тем взволнованный отец поведал детям ту самую историю, которую он однажды уже рассказывал доктору Швариенкроне. А потом сообщил Эрику, что доктор решил любой ценой отыскать его семью и что он, Герсебом, был в конечном счете не так уж и не прав, даже не попытавшись разгадать эту неразрешимую загадку. При этих словах Катрина отперла деревянный сундук и извлекла оттуда одну за другой все вещицы ребенка, вплоть до колечка, висевшего у него на шее. Естественно, драматизм этого рассказа так увлек троих детей, что они даже забыли на некоторое время о своем огорчении. Они с восхищением разглядывали кружева и бархат, старались прочесть изречение, выгравированное на золотом ободке колечка… Им казалось, что на их глазах разыгрывается феерия[32] из волшебной сказки. Раз уж эти вещицы не смогли помочь доктору найти семью Эрика, значит, здесь действительно была какая-то тайна!
Эрик рассматривал их как зачарованный. Он думал о своей незнакомой матери, о том, как она наряжала его в эти платьица и забавляла погремушкой: ему казалось, что, дотрагиваясь до этих вещиц, он чувствует близость матери, несмотря на время и пространство, разделяющее их. Но где она? Жива или погибла, оплакивает ли до сих пор своего сына или навсегда для него потеряна? Опустив голову, он долго пребывал в глубокой задумчивости, пока голос матушки Катрины не заставил его вернуться к действительности.
— Эрик, ты был и останешься нашим сыном! — воскликнула она, встревоженная долгим молчанием мальчика.
Он поднял голову, и глаза его встретили добрые, преданные лица, материнский взгляд любящей женщины, честные глаза Герсебома, еще более дружескую, чем обычно, улыбку Отто, серьезное и опечаленное личико Ванды. И в ту минуту сердце Эрика, охваченное скорбью, наполнилось глубокой нежностью. Он отчетливо представил себе все то, о чем рассказал ему отец: люльку, качающуюся на волнах, и смелого рыбака, подобравшего ее, как он пришел домой со своей находкой и как простые, бедные люди не колеблясь приняли чужого ребенка в семью, усыновили приемыша и лелеяли как родного сына, не говоря ему ничего в течение четырнадцати лет, а сейчас ждали его решения с такой тревогой, словно от этого зависела их жизнь и смерть.
