В тот же день, когда императрица приступила к обеду, ей доставили очередное письмо; курьер, усматривая большую заинтересованность в этом письме, извинился за вторжение во время трапезы. Действительно, как это сейчас увидим, письмо было очень важным. Оно было от Алексея Орлова. И гласило:
«Как рассказать тебе, матушка наша императрица, о том, что мы наделали? Это, по правде, какой-то рок! Мы пошли проведать твоего супруга, и выпили с ним вина. Не знаю как, опьянели, но, слово за слово, и мы были так тяжко оскорблены, что пришлось дать волю рукам. Вдруг, видим, он падает замертво; что делать? Возьми наши головы, если хочешь, или, матушка милосердная, пойми, что то, что произошло, не поправить, и прости нам наше злодеяние!
Алексей Орлов».
Матушка милосердная не только простила преступление, но еще сделала Алексея Орлова графом империи.
В ночь с воскресенья на понедельник, по приказу императрицы, тело Петра III было доставлено в Санкт-Петербург и выставлено на траурном ложе в Александро-Невской лавре. Лицо было черным, шея ― разодранной. Но заботило не то, что догадываются, каким способом был умерщвлен император; вопрос ставился так, чтобы не сомневались в его смерти. Боялись лже-Дмитриев; провидели Пугачева. Потом императора погребли без помпы в том же монастыре.
Мы увидели, как с восшествием на престол, Павел I извлек его из могилы, устроил ему пышную панихиду и заставил Алексея Орлова и Барятинского, единственных оставшихся, в живых из участников этой драмы, идти в траурной процессии. Каждый держал один из углов покрывала, что было наброшено на тело их жертвы.
* * *
Побывав в Ораниенбауме, мы посмотрели свинцовых солдат и деревянные пушки Петра III, комнату, где он подписал отречение от престола, небольшой форт, который он, в страхе, велел демонтировать; подав милостыню старому солдату, обосновавшему свои притязания на мою щедрость тем, что участвовал в кампании 1814 года и брал Париж ― в награду за это он носил в петлице серебряную медаль, поцеловав руку княжне Элен, прелестной маленькой девочке двух лет, которую ее мать, великая княгиня, осужденная этикетом не принять меня, послала ко мне, как бог посылает одного из своих херувимов, когда не желает показаться сам, одним словом, посетив Петергоф и Ораниенбаум ― сцены, где разыгрались два первых акта жуткой драмы, мы решили посмотреть и резиденцию в Ропше, где наступила ее развязка. Для этого потребовалось вернуться в Петергоф. Заодно мы надумали удивить наших добрых друзей, Арно и его жену, ― напроситься к ним на завтрак. Ну, а обретались мы в наших вагонах, и вышли из них только у владения графини Кушелевой ― тетки нашего хозяина; в соседстве с ее имением обосновалась французская колония, состоящая большей частью из парижских драматических актеров, привезенных в Санкт-Петербург.
Мы прошли около двух верст пешком в сопровождении старого режиссера театра Опера Комик, покинувшего здесь железную дорогу в то же время, что и мы; звали его Жосс. Он мне напомнил, что в театре Опера Комик ставил мою поэму Piquillo ― «Пикилло»[145]. Забавно за 800 лье от Парижа оказаться среди знакомых, но в России такое ― настоящее чудо, и случается оно на каждом шагу. Не так забавно, как грустно другое: из троих, кто содействовал рождению драмы Piquillo, я остался один. Двое других покончили с собой, Монпу ― при помощи кофе, Жеро ― при помощи веревки. Еще не старый, но уже вехой другого времени, я остался стоять среди могил.
Бедный Монпу ― Альфред де Мюссе от музыки ― заключил договор, который должен был выполнить в определенный день; время его подвело, и около месяца он жил на одном кофе; к истечению договорного срока он заболел гастроэнтеритом и умер. Может быть, был единственный композитор, который никогда не заставлял поэта исправлять стихи; его музыка принимала любые формы и следовала всем размерам строки. Он положил на музыку «Слова верующего» месье Ламанне. Бедный Монпу! Он обращался с музыкой как певчая птица.
Я обещал и не написал для него поэму. Трижды в неделю он представал передо мной как призрак Банко и напоминал о моем обещании. За отказ от работы по договору я скопил, при обычной моей экономности, 48 дней тюрьмы и каждый раз при виде Монпу я его заверял:
― Будьте покойны, Монпу; я напишу для вас стихи, когда отправлюсь под арест.
И Монпу запасался терпением, всегда пребывая в надежде, что я попаду в тюрьму. Но однажды эту надежду, мелькнувшую совсем рядом, он увидел в последний раз; герцог Орлеанский решил жениться, и общая амнистия была обязательным приложением к этой женитьбе; она коснулась бы меня и, стало быть, нет тюрьмы ― нет стихов. Монпу перебирал способы, думая, как выпутаться из этого незавидного положения.
Генерал национальной гвардии месье Жакмино много раз, отдавая приказы, пытался меня арестовать, но это ему никогда не удавалось. Как Тиберий[146] на острове Капри[147], я имею 12 дворцов; как Дионисий[148] в Сиракузах, я никогда не сплю двух ночей подряд в одной и той же спальне.
Монпу пошел к месье Жакмино.
― Вы не знаете, ― спросил он, ― что мешает Дюма отсидеть в тюрьме 48 дней?
― Дело в том, ― ответил генерал, ― что его не могут взять.
― Да нет, дело не в этом; просто он не хочет идти в общую камеру; вы понимаете, генерал, что 48 дней это ― срок, обусловленный договором. Чтобы не мешали, он избрал для работы другое время суток; но если бы у него была отдельная камера, где можно спокойно работать, он пошел бы туда, как мышь в мышеловку.
― Дело действительно только в этом?
― Абсолютно, лишь в этом.
― Я предоставлю ему отдельную камеру, хотя все это глупо.
― Почему?
― Потому что нет смысла проситься в тюрьму, когда вот-вот будет объявлена амнистия.
― Что вы хотите! Он не желает ничем быть обязанным правительству.
― Передайте ему, что у него есть отдельная камера.
И другое ему сказали.
В тот же день Монпу мне писал:
«Мне нужно с вами поговорить завтра утром, на рассвете; не беспокойтесь, речь не о нашей поэме. Где я вас найду?»
Ничего не подозревая, я дал ему адрес моего дворца и номер моей комнаты.
На следующий день, в шесть часов утра, я услышал прерывистое звяканье колокольчика. У меня был надежный тайник, я мог к нему прибегнуть, но узнал голос Монпу и, преисполненный доверия, в рубашке ― как был, пошел ему открыть.
Позади Монпу стояли муниципальные стражи.
― Как видите, ― сказал мне Монпу, ― я пришел говорить с вами не о поэме для меня; но вы заявляли мне о желании иметь отдельную камеру в отеле «Бобы»; я добился для вас такой камеры; вас ожидают там с таким нетерпением, что вот эти мессье пришли за вами.
