Что это за свойство у человека: когда он видит такой край тоски и ужаса, у него перехватывает дыхание… Неужели это красиво?…
По горам, по долам, по горам, по долам зеленого Девона – между двумя рядами живых изгородей, разрезающих на квадраты обширный край, как благоуханные межи у нас, в Чехии, все время мимо старых деревьев, под мудрым взглядом пасущихся коров – по горам, по долам еду я к рыжему побережью Девона.
И само собой разумеется, я осматривал портовые города и видел их столько, что теперь все путаю. Итак, минутку: Фолкстон, Лондон, Лейт, Глазго – это четыре; затем Ливерпуль, Бристоль, Плимут… А может быть, их было и больше. Самый живописный из всех – Плимут, прячущийся между скалами и островами; там есть старый порт, в Барбикене, с настоящими матросами, рыбаками и черными барками, и новый порт с капитанами, статуями и полосатым маяком у набережной Хое, где устраиваются гулянья. Маяк я нарисовал, но на рисунке не видно, что это бледно-голубая ночь, не видно, что на море буйки и пароходы подмигивают зелеными и красными огоньками, что у подножья маяка сижу я, а на коленях у меня – черная кошка (я имею в виду настоящую живую кошку), я глажу кошку, любуясь морем, огоньками над водой и всем миром в приступе сумасшедшей радости, что я существую на свете; а там, в Барбикене, воняет рыбой и океаном, как во времена старого Дрейка[82] и капитана Мэрриэта,[83] и светится спокойное, широкое море; да, Плимут – самый красивый порт.
Но Ливерпуль, друзья, Ливерпуль – самый большой; за его грандиозность я прощаю ему свою обиду: по случаю какого-то конгресса или королевского посещения (не знаю, что именно там было) он не захотел предоставить путешественнику ночлег и привел меня в ужас новым собором, огромным и скучным, как развалины терм Каракаллы в Риме, и окутался в полночь пуританской тьмой, чтобы я не мог найти жалкий трактир, где мне дали отсыревшее ложе, пахнущее кислятиной, как бочка с капустой; говорю, все это я Ливерпулю прощаю, потому что я увидал нечто грандиозное на пространстве от Дингля до Бутла и даже до Биркенхеда на противоположном берегу: желтую воду, ревущие паровые паромы, буксирные пароходы – брюхатых черных свиней, купающихся в волнах, белые трансатлантические пароходы, доки, бассейны, башни, подъемные краны, лебедки, элеваторы, дымящие фабрики, грузчиков, баржи, склады, верфи, бочки, ящики, чаны, тюки, дымовые трубы, мачты, такелаж, поезда, дым, хаос, гудки, звонки, стук, пыхтенье, разверстые утробы кораблей, запах пота, мочи, лошадей, воды и отбросов всех частей света; словом, если бы я еще полчаса громоздил слова, я все равно не сумел бы изобразить величину и беспорядок того, что называется Ливерпулем. Прекрасен пароход, когда он, гудя, разрезает воду своей высокой грудью, изрыгая дым из толстых труб; прекрасен он, когда исчезает постепенно за выпуклостью воды, волоча за собой дымовую завесу; прекрасны дали и цель для человека, который стоит на носу отваливающего парохода; прекрасна скользящая по волнам парусная лодка – хорошо уезжать и приезжать. О родина моя, не имеющая морей, не слишком ли узок твой горизонт, тебе не хватает, пожалуй, шумных далей? Да-да, но могут быть шумящие просторы в наших головах; и если нельзя уйти в плавание, можно по крайней мере мечтать, бороздить широкий и высокий мир в полетах мысли; на свете еще хватит места для путешествий и больших кораблей. Да, надо всегда отплывать – море есть всюду, где есть отвага.
Только не вздумай, рулевой, повернуть обратно; мы плывем еще не домой. Останемся еще, постоим на ливерпульском рейде и посмотрим на все, прежде чем возвратиться к себе; этот рейд так велик, грязен и шумен. Где же, собственно, настоящая Англия: там; в тихих и чистых коттеджах среди бесконечно старых деревьев и традиций, в жилищах безупречных, спокойных и утонченных людей, или здесь, на этих мутных волнах, в грохочущих доках, в Манчестере, в Попларе, на глазговском Брумилоу? Хорошо, признаюсь, я этого не понимаю; там, в той Англии, слишком уж все безупречно и красиво, а здесь слишком уж…
Ну ладно, я не понимаю этого, словно это не одна страна и не один народ. Ладно, теперь поднимай якоря, пусть море обдаст меня брызгами, пусть меня обвеет ветром, кажется, я видел слишком много.
Но мы должны еще задержаться, должны выяснить, где же, собственно говоря, веселая старая Англия? Старая Англия – это, скажем, Стратфорд, это Честер, Эксетер и не знаю что еще. Стратфорд… Стратфорд… Подождите, был ли я там? Нет, не был и не видел дома, в котором родился Шекспир, не говоря уж о том, что дом снизу доверху переделан, а кроме того, возможно, никакого Шекспира вообще не существовало. Но зато я побывал в Сольсбери, где жил и работал совершенно несомненный Мессинджер,[85] в лондонском Темпле, где, как установлено документально, останавливался Диккенс, в Грасмере, где жил исторически достоверный Вордсворт, и во многих других, документально засвидетельствованных местах рождения и жительства. Ладно, я нашел в разных местах эту самую добрую старую Англию, которая внешне оставила после себя черные балки и резьбу, в результате чего у нее сейчас полосатый черно-белый вид. Я не люблю слишком смелых гипотез, но мне кажется, что черные и белые полоски на рукавах английских полицейских восходят, как показывает мой рисунок, к полосатым старинным постройкам.
Ибо Англия – страна исторических традиций, а все существующее имеет какую-нибудь причину, как учит, если не ошибаюсь, Джон Локк.[86] В некоторых городах, как, например, в Честере, полицейские носят белые плащи, словно хирурги или парикмахеры; возможно, это традиция со времен римского владычества. Затем старая Англия любила выступающие вперед верхние этажи и крыши, так что старинный дом вверху всегда шире, чем внизу; да еще и окна выступают наружу, как выдвинутые наполовину ящики, и поэтому такой дом с его этажами, фонарями, выступами и нишами похож на огромную складную игрушку или старинный секретер с выдвижными ящиками, которые на ночь, возможно, задвигаются и запираются, и дело с концом. В Честере есть еще достопримечательность, нечто, называемое «rows». Это – галерея, впрочем только на втором этаже, и с улицы туда входят по ступенькам, а магазины там находятся внизу и наверху; ничего похожего нет нигде на свете. В Честере же есть собор из розового камня, между тем как в Йорке собор бурый, в Сольсбери – серовато-голубой, как щука, а в Эксетере – черно-зеленый. Почти в каждом английском соборе колонны имеют вид сложенных вместе труб, прямоугольный алтарь, уродливый орган посреди главного нефа и нервюры, разбегающиеся веером по сводам; то, что в соборах не успели испортить пуритане, докончил своими высокостильными реставрациями покойный Уайэтт.[87] Возьмите хотя бы собор в Сольсбери, это нечто до такой степени совершенное, что становится тошно. И вот, трижды обежав город Сольсбери, как Ахиллес Трою, и убедившись, что до отхода поезда остается все-таки еще два часа, садишься на единственную в городе скамейку между тремя одноногими старцами и с изумлением наблюдаешь, как полицейский надувает щеки, чтобы рассмешить грудного младенца в колясочке. В общем же нет ничего хуже, чем дождь в маленьком городке.
