182
Ср. примеч. к т. I, с. 247.
Троицкий мост (см. примеч. к наст, тому, с. 91).
См.: Pradt D.-D. de. Histoire de l'ambassade dans le grand-duche de Varsovie. 6-me ed. P., 1815. P. 215. Аббат Доминик Дюфур де Прадт (1759–1837), французский прелат, сподвижник Наполеона, получивший от императора место архиепископа бельгийского города Мехельн (по-французски — Малин), в 1812 г., накануне войны с Россией, был назначен французским послом в великое герцогство Варшавское; этому посольству и посвящена процитированная книга, опубликованная в 1815 г.
Имеется в виду книга графа Федора Васильевича Ростопчина (1763–1826), военного губернатора Москвы в 1812 г., «La verite sur l'incendie de Moscou» («Истина о московском пожаре»), выпущенная в 1823 г. в Париже (в том же году в Москве вышел русский перевод; почти сразу же после французской публикации брошюра, вызвавшая в Европе огромный интерес, была переведена на основные европейские языки). Французским путешественникам, побывавшим в России до Кюстина, вопрос об ответственности Ростопчина за пожар Москвы представлялся не вполне разрешенным (см., например, у Ансело аргументы в пользу концепции, согласно которой поджигатели были наняты англичанами, которые желали таким образом погубить своих врагов-французов. — Ancelot. Р. 314–318). Современную точку зрения на замысел Ростопчина (сжечь Москву еще до вступления туда французов) см. в статье А. Г. Тартаковского «Обманутый Герострат» (Родина. 1992. № 6/7. С. 88–93).
Популярность Наполеона в России в 1830-е гг. в самых разных сословиях, от высших до низших, отмечают многие мемуаристы; Барант (Souvenirs. Т. 5. Р. 286) и Мармье (Marmier. Т. 1. Р. 327) сообщают, что портреты французского императора украшают стены и купеческих лавок, и аристократических салонов, и постоялых дворов, причем зачастую они соседствуют с портретами его победителя Александра I. Русские видели в Наполеоне воплощение политического величия, символ «идеальной Франции, Франции монархической и военной, которой они хотели бы подражать» (Souvenirs. Т. 5. Р. 449). Некоторые французские газеты настойчиво приписывали преклонение перед Наполеоном и самому российскому императору, который, если верить газете «Commerce» (5 октября 1839 г.), утверждал, что Романовы и Бонапарты — две династии, в равной мере способные даровать своим народам славу и величие.
Примечание Кюстина к пятому изданию 1854 г.: «Публикация переписки Наполеона с его братом Жозефом оправдала эти надежды».
По старому стилю 31 июля.
Персеполис — древняя столица персидской империи Ахеменидов; Пальмира — древний центр караванной торговли и ремесла на территории Северо-восточной Сирии.
Вероятно, намек на Ансело, который в своей книге отмечал: «Невозможно быть более гостеприимным, чем русский барин; он ищет общества иностранцев, в особенности французов; однако к этим изъявлениям любезности надобно относиться с великой осторожностью, ибо в России они чаще, чем в любой другой стране, оказываются совершенно неискренни. Иностранцу отнюдь не следует принимать все приглашения, какие он получит, ибо если он поверит всем расточаемым ему уверениям в преданности, то очень скоро испытает горькое разочарование. Русский начинает с того, что зовет вас своим лучшим другом, затем вы превращаетесь для него в простого знакомого, а под конец он перестает вам кланяться» (Ancelot. Р. 91–92). Жак Ансело (1794–1854) приехал в Россию в мае 1826 г. в составе представительной французской делегации, возглавляемой маршалом Мармоном и прибывшей на коронацию Николая I. Книга Ансело «Полгода в России» (1827), гораздо более доброжелательная, чем «Россия в 1839 году», вызвала тем не менее критические отзывы П. А. Вяземского (Московский телеграф. 1827. № 11) и Я. Н. Толстого (брошюра на французском языке «Довольно ли полугода, чтобы узнать страну?», 1827); ср.: Волович H. М. Пушкин и Москва. М., 1994. T. I. С. 142–152; Liechtenhan. Р. 127–128.
Здесь Кюстин совпадает со своим антагонистом Токвилем (см. статью, т. I, с. 484), который, размышляя о том, «какого деспотизма следует опасаться демократическим народам», приходил к выводу, что «легче установить абсолютное и деспотическое правление в той стране, где условия существования людей равны, чем в той, где этого нет, и я думаю, что если это правление будет там установлено, оно не только будет угнетать граждан этой страны, но надолго лишит каждого из них многих главных человеческих достоинств» (Токвиль А. де. Демократия в Америке. М., 1992. С. 499).
В этой особе некоторые исследователи (см.: Quenet Ch. Tchaadaev et les lettres philosophiques. P., 1931. P. 294–295; Cadot. P. 198–199) предлагают видеть Чаадаева; см. наши возражения в примеч. к наст, тому, с. 143. Вообще нижеследующая беседа производит впечатление собственного монолога Кюстина, для большей занимательности перебиваемого репликами вымышленного собеседника, некоторые фразы которого, как, например, признание в желании льстить скорее газетчикам, чем священникам, решительно невозможно приписать Чаадаеву.
Тридентский собор (1545–1563; с перерывами) вновь рассмотрел и заново определил все основные положения католического вероучения, придав католической церкви тот облик, какой она сохранила до XX века; деятельность Собора помешала распространению реформации в Италии и Испании, затормозила ее развитие во Франции и отчасти укрепила позиции католицизма в Нидерландах и Германии.
Называя этот срок, Кюстин исходит из распространенной концепции, согласно которой французские философы XVIII века, скептики и материалисты, подчинили себе общественное мнение и привели Францию к революции 1789–1794 гг., тем самым предопределив ее судьбу в XIX веке.
Примечание Кюстина к третьему изданию 1846 г.: «Недавние события, происшедшие на Таити, подтверждают мысли, высказанные автором в этой беседе». В 1836 г. англичане изгнали с острова Таити французских миссионеров, но в сентябре 1842 г. французский адмирал Дюпети-Тюар, в свою очередь, выгнал с Таити английского миссионера Причарда, а королева Помаре была принуждена принять протекторат Франции над Таити.
В строгом смысле слова это утверждение неверно: еще в XVIII веке для всех, к кому предъявлялись образовательные требования, было обязательно изучение Закона Божьего, а в начале XIX века окончательно установился общий состав курса Закона Божьего, направленность которого, впрочем, эволюционировала от философски нравоучительной и религиозно-нравственной к церковно-догматической.
