Сочетание реализма и серьезности приводит к отчаянию. Сочетание реализма и юмора — к сатире. Новое, «послекультовское» направление в литературе, кино, театре, живописи, музыке было борьбой реализма против псевдоромантического, искажающего жизнь искусства сороковых — пятидесятых. Больше невозможно было перекрашивать. Жизнь кричала: «Я вот такая, вот!»
Теперь переслушиваешь, перечитываешь — поражаешься: он написал обо всем! Просто «энциклопедия русской жизни»: работяги, шоферюги, студенты, врачи, ученые, спортсмены, солдаты, летчики, старики и старухи, дети, «зеки», «психи», начальники, артисты, егеря и капитаны — все есть, все здесь. А время? Все конкретны, все из сегодняшнего мира, не перепутаешь. Про космос, про холеру, про телевидение, про шахматы, про ученых на картошке, про Тюмень, про таможню, про Китай и так далее. Но не просто так — через героя, через своего лирического или через таких, еще от Зощенки идущих, «Вань» и «Зин», но тоже сегодняшних, до жути реальных, юморных. Кажется, можно сказать: Высоцкий бьет по мещанству. Да, бьет. Но тоже по-своему: бьет, а жалеет, смеется, а сам плачет. Потому что что-то не так. «Нет, ребята, все не так, все не так, как надо». И пьянь не виновата, что пьянь, и даже дрянь не виновата, что дрянь. Кому-то это надо… Помню, как пронзил нас всех сыгранный Роланом Быковым скоморох из «Рублева»: помню, что говорил Высоцкий про этот образ и про этот фильм, думаю, что они оказали на него немалое влияние, хотя к тому моменту он уже был самим собою. Попадало, совпадало. Шукшин снял «Живет такой парень», я сочинял «Старый Новый год», потом «Ремонт» (помню, как в кабинете своего режиссера Высоцкий, упав на колено, просил взять пьесу, дать ему сыграть Красную Кепку — есть в «Ремонте» такой персонаж, дворовый малый, хулиган, голубятник и любитель розыгрышей).
Однажды Высоцкого позвали, «куда надо», спросили: что уж он так резко, бывает, поет об иных событиях нашей жизни? Он ответил смело: «А думаете, все так проходит, так легко дается?» И гражданская тема, и лирика пронзены были и пробиты одним: «Сколько веры и лесу повалено, сколь изведано горя и трасс. / Как на левой груди профиль Сталина, а на правой — Маринка в анфас». Извера, измена, изгон, издолье — пережитые народом, или частью народа, или пусть немногими, хоть одним, — какое это имеет значение для поэта, его сердце болит и от малого — все более переполняли его песни. Но сколь же плакать? Надо же жить! И тогда явилась «Охота на волков» — гимн свободе и борьбе за нее. «Наши ноги и челюсти быстры. Почему же, — вожак, дай ответ, — мы затравленно мчимся на выстрел и не пробуем — через запрет?..»
Эта песня пришла, когда так думали в с е. И он сказал за в с е х. Все думали, а он сказал.
Поэты знают: песня рождается вмиг. Я видел, как он мог написать, подобрать на гитаре песню за два часа — в чужой грязной кухне, у зимнего окна, откуда дует, ночью, когда все повалились спать. «Сядь, послушай»…
Поэты знают: это, в конце концов, нетрудно. Нынче есть такие мастера, что катают любые тексты — в любом количестве — о чем хочешь — когда надо. Я не в осуждение, я для сравнения. У него тоже бывали и тексты и подтекстовки. Но его подтекст никогда не бывал мелок. Ну что, в конце концов, такое охота на волков? Охота и охота. Но он придумал этой охоте героя, волчонка, он придумал сюжет и судьбу, он взял в подтекст новое мироощущение.
Он был последователен. Он начал с того, одного, «который не стрелял», и кончил тем, который не хочет тупо «превращаться в живую мишень». Народ не выносит и не забывает злодейства. Он бывает вынужден покориться, но оценка злодейству и злодею всегда однозначна.
Поэты знают: дело не в словах. (Это говорю я, рыцарь словесности!) Да, в конце концов, не в словах. Слова приходят сами. Дело в облаке, которому они придают форму. В дыхании. В ветре. В вихре. В урагане. Поэзия — это страсть и неистовство. Можно бить газетой мух, а можно биться с самим Князем Тьмы. И если пусто — словом не обманешь.
Поэты знают: надо умирать, чтобы спеть, чтобы выложиться. Хлебников: «Когда умирают кони — дышат, когда умирают травы — сохнут, когда умирают солнца — они гаснут, когда умирают люди — поют песни».
В великий для московского народа день — похорон Высоцкого, моя мать, которую я по разгильдяйству и суматохе того дня не взял с собою в театр на панихиду, все хотела прорваться через кордоны, плакала, хлестала милиционера букетом, кричала, чтоб пустили, что он ей родня. И вся его родня, вся Москва (за исключением немногих) кричала о нем в тот день, как о павшем сыне. Кликушества, идолопоклонничества было и осталось много, но что теперь поделаешь, пусть: у немых, у лишившихся поющего горла и сердца своя благодарная песня, свои слезы.
Мне чудится: он сидит там у матери в ногах, смеется, поет ей «Нинку».
«Седьмой подвиг Геракла» напечатан в № 1 журнала «Театр» за 1987 г.
