296
Тот же диагноз, но с противоположной оценкой был поставлен в книге Адама Туровского (см. примеч. к т. I, с. 336) «Правда о России»: «Россия — единственная страна в мире, где правительство более цивилизованно, чем нация, и деяния его на века ограждены от тех препятствий, какие мешают нынче другим государствам Европы; в России пожелать значит преуспеть. <…> В России, где власть — единственная цивилизующая сила, территориальные, торговые и умственные усовершенствования исходят от правительства, им замышляются и под его водительством осуществляются» (Gurovsky A. Verite sur la Russie. P., 1834. P. 59). Ср., однако, уточнение Баранта применительно к новейшему состоянию дел в 1839 г.: «Теперь правительство видит свою цель в том, чтобы оставить общество в его нынешнем состоянии. Долгое время император и его правительство шли впереди народа, теперь они хотят его остановить» (Notes. Р. 446).
Кюстин перефразирует известный афоризм «Стиль это человек», принадлежащий французскому естествоиспытателю Жоржу Луи Леклерку, графу де Бюффону (1707–1788); русский перевод речи Бюффона при вступлении в Академию 25 августа 1753 г., откуда взят комментируемый афоризм, см.: Новое литературное обозрение. 1995. № 13. С. 167–172.
Речь идет о Луи Эжене Робере (1806–1879), парижском враче, геологе и натуралисте, в 1830-х гг. принимавшем участие в нескольких научных экспедициях в Центральную Америку и Скандинавию; 28 июня /10 июля 1839 г. он выехал из Петербурга, миновав Шлиссельбург, Вытегру и Холмогоры, прибыл в Архангельск, побывал на Соловках, откуда отправился в Нижний; побывав затем в Вологде и Москве, он 1/13 октября 1839 г. уехал из Кронштадта в Швецию. Свое путешествие он описал в книге «Письма о России» (1840), где коротко упоминает обед у генерал-губернатора Бутурлина вместе с Кюстином (см.: Robert Ε. Lettres sur la Russie. P., 1840. P. 51–52), но ничего не говорит о французском журналисте Луи Перне, в обществе которого проделал путь из Архангельска в Ярославль (см. ниже, наст, том, с. 379–381 и примеч.).
Сын маркиза Энглези (см. примеч. к т. I, с. 232).
Ср. в романе Бальзака «Банкирский дом Нусингена» (1838) о «великом законе неприличного, правящем Францией»: «В Англии, Фино, ночью ты можешь близко познакомиться с женщиной на балу или в другом месте; но если ты назавтра узнаешь ее на улице, — неприлично! За обедом ты обнаруживаешь в своем соседе слева очаровательного человека — остроумие, непринужденность, никакого чванства, — ничего английского; следуя правилам старинной французской учтивости, всегда приветливой и любезной, ты заговариваешь с ним, — неприлично! <…> Один из самых проницательных и остроумных людей нашего времени — Стендаль прекрасно охарактеризовал это английское представление о неприличном, рассказав о некоем британском лорде, который, сидя в одиночестве у своего камина, не решается заложить ногу за ногу из страха оказаться неприличным» (Бальзак О. де. Собр. соч. В 15 т. М., 1953. Т.8. С. 310).
Преображенский собор нижегородского кремля был уничтожен и выстроен заново в 1834 г. Процедура перенесения гробницы Минина так поразила Кюстина, что он специально обсуждал ее на обратном пути в Петербурге с А. И. Тургеневым (см.: НЛО. С. 108).
Примечание Кюстина к третьему изданию 1846 г.: «К несчастью, в последние годы немецкие государи сделались вассалами российского императора». Хотя Пруссия была связана с петербургским двором родственно-политическими узами (в 1840 г. прусским королем стал родной брат императрицы Александры Федоровны, Фридрих Вильгельм IV), в прусской прессе, сохранявшей определенную независимость, были сильны антирусские настроения. «Против России сильно предубеждены в Германии, — сообщал Отчет III Отделения за 1841 год. — Источником недоброжелательства к русским почесть можно, с одной стороны, предания старинной политики германских народов, с другой — зависть, внушаемую величием и силою нашей Империи, и мысль, что ей провидением предопределено рано или поздно привлечь в недра свои все славянские племена, и наконец, злобу против России партии революционеров, которые беспрестанно появляющимися в Англии, Франции и Германии пасквилями, изображая Россию самыми черными красками, гнусною клеветою стараются вселить к ней общую ненависть народов» (ГАРФ. Ф. 109. Оп. 223. № 6. Л. 81 — 81об.); в 1842 г. тема была продолжена: «Отзывы прусских публицистов о России, — не токмо не уступают, но еще превосходят своею запальчивостию пасквили французской и британской журналистики! В особенности рейнские и кенигсбергские газеты осыпают нас клеветами, а ценсура союзных нам правительств дает им полную свободу» (Там же. № 7. Л. 137об.)
Примечание Кюстина к третьему изданию 1846 г.: «Разве все события последних пятнадцати лет не подтверждают это предсказание?»
См.: Исход. 13, 17–21: «Господь же шел пред ними днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти и днем, и ночью».
О происхождении рода Строгановых и роли купцов Якова и Григория Строгановых в завоевании Сибири отрядом Ермака см.: Карамзин. Т. 9. Гл. 6.
Французские переводы манифеста и указа Сенату, вводивших новую финансовую систему, были опубликованы в «Journal de Saint-Petersbourg» 11/23 июля 1839 г. Рус. текст печатается по: Санкт-Петербургские ведомости. 1839. 7 июля.
По старому стилю 21 августа. Дата неточная, так как сохранившееся письмо Кюстина к г-же Рекамье датировано: «3 сентября. Нижний Новгород» (см.: Cadot. Р. 219).
Кюстин уподобляет бунт против насильственного бритья бород «сицилийской вечерне» — восстанию, в ходе которого жители Сицилии истребили завоевателей-французов, расположившихся на острове с 1266 г.; восстание началось с первым ударом колокола, сзывавшего к вечерне в первый день Пасхи, 30 марта 1282 г.
Комментарий Греча: «Нет, дело происходило иным образом: я это знаю наверное. Гибаль не француз, он родился русским подданным и состоит в чине титулярного советника. Отец его был не школьным учителем, а инспектором Воспитательного дома в Москве. В начале 1831 г., когда дух мятежа смущал население большей части Европы, а в Польше разгорелась война, всевозможные роковые и грозные вести, всевозможные слухи, принесенные из самых разных уголков, волновали петербургскую публику и внушали обоснованные опасения правительству. В эту-то пору Гибаль вел в общественном месте, если не ошибаюсь, в ресторации Андрие, неосмотрительные речи и, больше того, сообщил письменно некоему французу некую весть. О том прознала полиция, и Гибаль пал жертвою собственной неосторожности. Будь он французом, его выдворили бы из страны, но он — русский подданный и потому был отправлен на жительство в один из городов Оренбургской губернии, военным губернатором которой был в ту пору граф Сухтелен, один из почтеннейших и добродетельнейших людей, в России. Он определил Гибаля на жительство в городок Каргалу, а спустя полгода возвратил его в Оренбург и употребил в своей канцелярии. Убедившись, что Гибаль не имел дурных намерений, что он не принял в расчет того зла, какое могли причинить его речи, и что причиною его несчастий явилась единственно неосторожность, граф в пребывание свое в Санкт-Петербурге в 1832 году добился для Гибаля императорского прощения и дозволения вернуться в столицу. По возвращении в Оренбург граф возвестил Гибалю милость императора, но ссыльному так приглянулся Оренбург, что он отказался его покинуть и уехал оттуда лишь после смерти своего благодетеля, приключившейся в апреле 1833 года. Вот простой и правдивый рассказ об этом деле. Что же до упомянутой песни, Гибаль сочинил ее уже после того, как обосновался в Оренбурге» (Gretch. Р. 91–92).
