Пушкин был убит на дуэли в 37 лет [1799―1837].
Лермонтов был убит на дуэли в 26 лет [1814―1841].
Гоголь, романист, умер в 42 года [1809―1852].
Иванов, художник, ― умер в 51 год [1806―1858].
Глинка, музыкант, умер в 52 года [1804―1857].
Лермонтов, кого я уже назвал, ― дух масштаба и силы Альфреда де Мюссе[228], с которым он имеет огромное сходство, будь то стихи, будь то проза. Он оставил два поэтических тома, где можно прочесть поэму «Демон», стихи «Терек», «Спор Казбека с Шат-Эльбрусом» и множество других - в высшей степени замечательных произведений. В прозе его схожесть с Альфредом де Мюссе еще больше. Печорин или Герой нашего времени ― брат Сына века; только, по-моему, лучше построенный и конструкции более прочной, он предназначен для более долгой жизни.
Русские к Пушкину и Лермонтову, а женщины ― особенно к Лермонтову, относятся с таким энтузиазмом, какой испытывают бедные поэзией народы к первым поэтам, придающим ритм и гибкость их языку. Их энтузиазм тем более легко плещет через край, что не может быть разделен другими народами, так как русский почти незнаком никому, кто не рожден на пространстве от Архангельска до Кракова и от Ревеля до Дербента. Поэтому самый надежный способ польстить русскому это попросить у него перевод одного-двух стихотворений Пушкина или Лермонтова, учитывая, что вообще русские великолепно говорят на нашем языке.
В наши добрые трогательные вечера в Москве и Елпатьеве переводчиков было в избытке. И никого, включая настоящего потомственного боярина Нарышкина, вечно недовольного переводами других, кто ни снизошел бы сделать собственный перевод.
Мы сказали, что женщины были особенно расположены к Лермонтову. Я видел женщин, которые знали наизусть всего Лермонтова и даже изъятые цензурой стихи, каковых нет в томах. Приведу пример по ходу моего плавания вниз по Волге.
Многие стихотворения Лермонтова просятся положить их на музыку; те, что положены, русские женщины держат на фортепьяно и никогда не заставят себя упрашивать спеть Лермонтова. Маленькая пьеса из одной строфы, напоминающая мелодию Шуберта и названная «Горные вершины», для всех русских девушек есть то, чем для всех немецких девушек является гетевская «Маргарита за прялкой». Этот небольшой романс замечателен глубокой грустью. Вот он, насколько может, разумеется, французский перевод дать представление о русском оригинале:
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
Неуловимый, но реальный шарм этого стихотворения очевиден.
Тот из наших офицеров, к кому я обратился, был счастлив, таким образом, оказать мне услугу, о которой я его попросил. Он перевел для меня очень значимое стихотворение Лермонтова под названием «Дума», оно тем более интересно, что выражает взгляд самого Лермонтова на этих вот соотечественников.
Я передам его содержание почти так же, как фотография передает жизнь.
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее – иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом.
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно-малодушны,
И перед властию – презренные рабы.
Так тощий плод, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между цветов, пришлец осиротелый,
И час их красоты – его паденья час!
Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
Мы лучший сок навеки извлекли.
Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства –
Зарытый скупостью и бесполезный клад.
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
Глядя насмешливо назад.
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
Мы закончили перевод, когда после поворота на одном из изгибов Волги услышали крики наших компаньонов:
― Углич! Углич!
Я поднял голову и увидел на горизонте настоящий лес колоколен.
* * *
Я занимался переводом Лермонтова с таким рвением, потому что невозможно увидеть ничего более грустного, чем берега Волги от Калязина до Углича. На протяжении этих 30 ― 40 верст река глубоко запрятана между разрушенными всеми паводками Волги двумя склонами, лишенными даже зеленого шарма. С приближением к Угличу, расположенному в излучине Волги, правый берег реки понижается и развертывается в плато, где и построен город.
Слава Углича совсем уж легендарная; жуткая драма, значение которой должно было сказаться на судьбах России, произошла здесь в 1591 году. Мы много говорили об Иване IV, кого русские назвали Грозным, другие князья, его современники, ― Палачом, и кого мы назовем Безумным. Подлый и суеверный, никогда не видавший поля боя, ни одной из победных баталий, которые прославили его правление, в то же время он ― определенная историческая величина, и некоторое народное уважение до сих пор связано с его именем. То, что было в его правление, это ― отброшенные поляки, побежденные татары, начало смутного прозрения русских относительно своих великих судеб и познание собственной нарождающейся силы, русских, объединенных рукой его тирании, организованных его деспотизмом. Мы рассказали, как он умер. Умирая, он оставил от семи-восьми браков двух сыновей: Федора и Démétrius ― Димитрия. В приступе гнева, вспоминают, он убил Ивана, третьего сына. Отцу наследовал Федор, а титул царевича перешел к маленькому Dmitry ― Дмитрию, хотя греческая [ортодоксальная, православная] церковь признает законными наследниками только детей, которые родились в результате первых четырех браков; Дмитрий же был рожден от седьмого. Но, так как Федор был человеком мягкого характера и слабого здоровья, ему не предрекали долгой жизни и боялись волнений вслед за возможной смертью Федора, если трон не будет закреплен за подрастающим Дмитрием.
