Люблю я беседу с нашим народом. Она для меня всегда поучительна и мыслию, и словом. Мысль его свежая, незаученная; таково и слово. Кроме того, последнее нередко бывает для меня отголоском из памятников древнего языка. Один владимирский плотник говорил мне недавно вместо «взялися» – «ялися» все сделать. Мне так и припомнилось выражение из Нестеровой летописи: «ялися по дань». Но владимирцы сознают, однако, что речь московская чище. «У нас во Владимирской губернии говорят серо», – так выражаются они и, приходя в Москву на работу, стараются поскорее перенять наше произношение и склад речи. Москву они уважают и любят за то, что она их кормит, но у них есть на нее и пословица, не совсем выгодная: Москва – кому мать, кому мачеха. В городе у нас считают они себя чужими, а потому и ходят серо – не щеголяют, но зато у всякого на селе, у того мать, у другого жена, бережет красную рубашку да синий халат к его возврату: придет плотник с Москвы к сенокосу домой – и тогда-то наряжается он в береженое платье и щеголем идет к обедне в сельскую церковь, где увидят его люди свои, знающие его и по имени, и по рождению.
И.П. Сахаров в «Сказаниях русского народа» говорит, что песня «Не будите меня, молоду» поется в селе Пушкине с каким-то народным торжеством и что московские жители нарочно ездят туда слушать эту песню. Мне хотелось поверить это на деле, и я обратился к одному из первых мастеров хороводных песен, который сказал мне, что эта песня поется здесь, как всякая другая, и что в ней нет ничего особенного. Неужели так скоро изменился обычай?
Было пора ехать в дорогу. Хозяйка на прощанье приглашала опять на возвратном пути: к нам заезжают-де все лучшие господа, мы эдак из простого народа никого к себе не пускаем, как другие; у нас не такой-де дом; оно знаете, тово-вотко, нечисто… А! Вот и аристократия в сельских нравах!
Когда своротишь с большой дороги на Харьков, места делаются живописнее.
Рано утром, перешед речку Ворю, я пошел в монастырь просекой леса, вверх по горе. На мосту, перед самым монастырем, встретили мы многих странников из Москвы. Я спрашивал, кто откуда. Тот – с Воробьевых гор, другой – из под Боровска, этот – из Ряжска. Особенно заняла меня старушка из Каширы: она в болезни дала обещание сходить к угоднику и теперь его исполняет: «Не было бы рук ни ног – катком бы покатилась к чудотворцу». На мосту сидели нищие: не проходил ни один богомолец, как бы сам беден ни был, не по давши им милостыни деньгами, хлебом, сухарем. Вот и у моей старушки в бураке были размоченные водой сухари – ее насущная пища; деревянной ложкой зачерпнула она их и положила в чашку нищего, сопровождая дар крестным знамением и молитвой.
Не умолкают панихиды у раки блаженных родителей преподобного Сергия. Как в этом обычае да сих пор выражается мысль проповедника Пресвятой Троицы, который и теперь, приглашая к себе странников, дает им на пути урок благочестия семейного и сыновних обязанностей! Как ни алкала его душа иноческой жизни и пустынного уединения, но он внял голосу больных и престарелых родителей и служил им до конца их жизни, и тягостная житейская нужда их сдерживала в нем даже порыв высокого призвания! Эти отношения семейные составляют прекрасную человеческую черту в характере преподобного Сергия, черту, которой особенно сочувствует наш народ.
Толпы нищих в ограде монастыря, избалованных милосердием странников, беспрерывно упражняют в них эту добродетель – ведь это также занятие. Слепая с трех лет от рождения сидит у ворот монастырской ограды. Восемьдесят семь лет служила она тут и именем Христовым питала себя и, вероятно, семью свою.
Дождик ливнем лил, когда отправились мы к Троице. Заволокло со всех сторон – и на сплошном сером небе ни трещинки, которая обещала бы перемену к лучшему. Но мне было не скучно: я говорил с извозчиком. Малый, 21-го года, не женатый, рассказывал мне, как учила его читать и писать монахиня Хатькова монастыря, когда было ему еще девять лет. Мне при поминались времена Древней Руси, когда монастыри наши были первоначальными школами для всех сословий. Видно и теперь грамотность наших крестьян, даже и под Москвой, в том же заведывании обителей. Мещане учатся более в уездных и приходских училищах. Выучка чтению стоила отцу его 20 рублей ассигнациями, да за письмо столько же.
Парень весело рассказывал мне о их осенних и зимних посиделках. Карты проникли и в хижины наших поселян. Парни с девками играют в свои козыри и в короли. Особенно веселит их последняя игра, когда король раздает разные приказания, угодные их вкусу. В хороводах любимые песни: «Заинька», «Взойди, красно солнце, ни низко, ни высоко». «Песни старые лучше новых», – говорил представитель молодого поколения. «А кто сочиняет у вас эти песни?» – «Да так, друг дружке сказываем, друг у дружки перенимаем», – повторил он мне ответ, который слыхал я и прежде в разных концах России. Иногда заезжие в деревню завезут новую песню в гости. Парни более учатся у девушек. Язык извозчика был для меня уроком в нашей московской народной речи. Особенно останавливало мое внимание обилие уменьшительных наречий, как, например: «теперичка», «тутотка». Едва ли какой-нибудь язык простирает до того страсть свою уменьшать все слова, как наш народный. В этом сходимся мы с другими славянскими племенами. Болгары уменьшают местоимение личное «аз» донельзя: «азика», «азикана», «азиканака». Мне этим объясняется наша простонародная откличка: «ась?», которая конечно есть наш славянский «аз», т. е. «я». Народ и его уменьшает и превращает очень грациозно в «асенька».
Видно, что парень мой был охотник до песен, но от Хатькова до Троицы никогда не раздается песня извозчика. «Нехорошо петь песни на таком святом пути», – сказал мне скромный юноша. Этот путь богомольный странник должен посвятить поминанию родителей святого Сергия. Блинки, которые предлагают на дороге как русское лакомство, указывают на древний обычай поминания. На походах царей к Троице подносились и им блинки, согласно тому же обычаю. В лесу раздается иногда чтение Псалтири, совершаемое благочестивыми богомольцами, поселившимися около этих святых мест. Это также голос векового поминания.
Дождь не переставал во время нашего разговора. Вдали, на закате, у края неба, стало прочищаться. Но лишь только мы выехали из леса на поляну и понеслись по березовому проспекту, влево семицветная дуга двойной окружностью охватила небесный свод. Давно уже не видал я такого зрелища. Мы остановились перед ним. Радуга над Москвой ломается о верхи колоколен и домов. Здесь оба конца ее очевидно упирались на чистое поле – и все семь цветов ее горели ярко-ярко. Влево сияла Лавра в лучах заходящего солнца своими золотыми главами. Нельзя было найти счастливее минуты для выезда в святую обитель.
На другой день утром юродивый дарит вас хлебом. Дар его бескорыстен. Денег он не берет, а если кто насильно и даст ему, он раздает тотчас ни щей братии. В этом даре выражается уважение русского человека к хлебу, как высшему дару Божию на земле, который удостаивается быть Телом Христовым. Уронить хлеб на пол считается грехом у коренного русского человека. Не могу не вспомнить, что германский мыслитель Баадер весьма сочувствовал этой черте нашего народа.
Невозможно проводить время отдыха лучше, как я проводил его у Троицы. У меня было там три занятия: богомолье, изучение памятников древности, беседа с учеными мужами.
Каждые четверть часа, от раннего утра до поздней обедни, в каком-нибудь из многочисленных храмов и приделов начинается литургия. Так гостеприимна Лавра к своим богомольцам, что всякий, взошед в нее утром в какое угодно время, не долго прождет духовной трапезы. Нищие, баловни народа, роящиеся, как мухи, около храмов, вам скажут, где начинается обедня. Мне же, собиравшемуся в долгий путь, кстати досталось вы слушать первую литургию в церкви Божьей Матери Одигитрии (Путеводительницы).
Есть особенная отрада в мысли, что молишься в этих благолепных храмах, окруженный пришельцами со всех краев нашего отечества. Каждый принес сюда свою задушевную мысль, свою просьбу, свою благодарность Богу. Здесь живее чувствуешь в себе, что ты член великой русской семьи, которой всякое единство возможно только в ненарушимой полноте единства церковного. В тесной толпе богомольцев из всех сословий приятно мне было встречать синие воротники наших студентов, усердно путешествующих к Троице-Сергию.
Благолепие и неистощимая глубина церковного богослужения во всяком русском храме поразительны, но мысль особенно проникается ими, когда стоишь подле раки того, кто не в храмах, облитых серебром и золотом, а в деревянной церквице, не в жемчужных, а в крашеных ризах, часто без кадильного фимиама, при блеске сосновой или березовой лучины до того мыслию и чувствами углублялся в небесные тайны богослужения, что молитвами своими низводил Ангелов с неба и удостоился посещения Владычицы. Внутренний трепет благоговения чувствуешь, когда в храме, где почивают нетленные останки ученика Пресвятой Троицы, раздаются слова литургии: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповедимы Отца и Сына и Святого Духа, Троицу Единосущную и Нераздельную».
