будто с говором речной струи на перекатах.
Тихо двигались навстречу батам зеленые берега, поросшие колючим кустарником и высоченными, почти в рост человека травами. Над ними кружились, заканчивая свой дневной век, огромные синие бабочки махаоны.
— Скучно тебе, наверно, на бату плыть, да? — спросил Ирину старый Дада Суенка.
— Тихо очень...
— Зато вниз река быстро гонит. — И, подумав, Дада спросил: — Сколько зим в Сиине жить будешь?
— Три года.
— Наш брат удэ считает, что семь лучше.
— Нет, дедушка Дада, семь лет не хочу, — откровенно призналась Ирина.
Дада лукаво глянул на нее из-под нависших бровей.
— Думал, долго в Сиине жить будешь, на медведя с тобой пойдем.
— Нет, на медведя я не согласна, страшно.
— Все равно ходим.
— А много вы, Дада, убили медведей?
— Немало.
— Десять, двадцать?
— Наверно, двадцать, — просто сказал Дада.
— Ты подумай только, Надька, — шепнула, не без страха, своей подруге Ирина.
Все чаще стали встречаться перекаты. С трудом преодолев один особенно большой перекат, Дада направил бат в узкую протоку, над которой нависли ивовые заросли. Приходилось буквально продираться сквозь густые зеленые ветки, которые задевали лицо, лезли в глаза. Здесь течение было совсем тихое, и лодка беспрепятственно скользила по спокойной воде. Когда миновали протоку и снова вышли в Бикин, Дада опять энергично заработал шестом. Девушки просто поражались выдержке и ловкости старого уже человека, который мог часами стоять на корме и толкать лодку против течения.
— Дедушка Дада, разрешите, я сменю вас, а то вы, наверно, устали! — сказала Надежда.
Ей казалось, что за эти три дня она уже достаточно присмотрелась к работе батчика и вполне сможет заменить его хотя бы на короткое время.
— Нет, трудное это дело.
— Вижу, что трудное, но я попробую...
И он разрешил ей «попробовать», хотя заранее знал, что ничего из этого не выйдет. Они поменялись местами. Надежда, взяв у Дады шест, сразу сделала несколько удачных замахов, но в следующую же минуту стала заметно сдавать. Не успела она снова вонзить шест в воду, как быстрое течение подвернуло его под самое днище бата, чуть не вырвав из Надиных рук. Она вскрикнула, едва удержалась на ногах. Дада молчал. А Ирина смеялась. С трудом вытащив шест из-под бата, снова сделала два-три замаха, а следующий опять не получился.
— Гляди, назад поехали! — закричала Ирина.
— Все равно научусь! — сказала Надя.
— Можно, если шибко хочешь, — сказал Дада, беря у нее шест.
— Хочу! И на охоту хочу! Хоть на медведя, хоть на рысь!
— А вышло так, что удэгейкой стала не Надя, а я, — посмотрев на Ингали, сказала Ирина. — Подружка моя пробыла здесь ровно три года и поехала поступать в институт, да не получилось у нее. Теперь работает где-то под Тихвином, в сельской местности. Конечно, и там нужны учителя. Но после того как пожила в Сиине, пишет Надя, свет ей не мил. Как вспомню, пишет она, тайгу, Бикин, удэге, так и тянет снова в глубинку. Может случиться, что на будущий год вернется. Пусть приезжает. Скоро выстроят новую школу-интернат на Красном Яру, детишки из Сиина и Олона соберутся под одной крышей, еще больше работы прибавится, еще интересней станет. А посмотрела бы Надя, как я оморочкой правлю на перекатах и шестом бат толкаю против течения. Правда, на охоту, стыдно сказать, ни разу еще не ходила. А Надюша, когда жила здесь, ходила с Дадой на медведя.
— Сколько раз звал тебя, а ты не идешь, трусиха, — отзывается из кухни Ингали — он все еще возится там с плитой.
— С тобой разве пойдешь спокойно. Только в тайгу ступит, сразу же следы медведя ищет. А я встречаться с медведями не желаю, понятно тебе, Ингали Батович, не желаю...
— Скажи лучше, что боишься.
— Не скрываю — боюсь! Раньше так за себя только боялась, а теперь и за тебя боюсь, Ингали.
Ингали полюбил Ирину гораздо раньше, чем она узнала об этом. Даже в ту памятную январскую ночь, когда, возвращаясь из клуба, она попала в пургу и Ингали спас ее, он ничего не говорил ей о своих чувствах. Но именно потому, что очень любил Ирину, он так быстро хватился ее и, не найдя в клубе, сразу же кинулся на улицу. Он бежал в темноте в одном пиджаке и без шапки, бежал, задыхаясь, навстречу вихрю, который сбивал с ног. Он кричал, он звал ее, но голос Ингали тонул в диком вое пурги. Он твердо знал, что она еще не успела добраться домой, а когда подумал, что ее уже заносит снегом, слезы начинали душить Ингали. Гудели телефонные провода, где-то неподалеку катился, гонимый ветром, кусок листового железа, сорванного с крыши, на сопках трещали мерзлые ветви деревьев... В эту минуту до слуха Ингали донесся крик о помощи. Ирина лежала на самом краю пустыря, в ста шагах от дома, под горой зыбучего снега. Ингали быстро разрыл сугроб, поднял ее и принес в комнату. Когда она очнулась и встретила печальные глаза Ингали, то прочла в них все, что они таили. Но вместо того чтобы сказать ей какие-нибудь теплые, утешительные слова, он стал ругать Ирину за то, что она сама ушла из клуба в этакую метель.
— Как же ты, Ингали, теперь домой доберешься?
— Мне близко.
— Пожалуйста, надень полушубок, вон там, около дверей висит.
Он с минуту постоял в нерешительности, потом снял с гвоздя полушубок, накинул на плечи.
— Утром зайду, в школу провожу тебя.
— Если хочешь, заходи, только не такой сердитый.
Ирина так привыкла к его частым посещениям, что однажды, когда он два дня не приходил, побежала к нему домой узнать, что с ним случилось.
— На охоту ушел, — сказала мать Ингали, маленькая полная женщина с длинными серебряными серьгами в ушах. — Разве он не говорил тебе?
— Нет, не говорил, — с обидой сказала Ирина.
— Как же так, всем говорил, а тебе нет...
— Не знаю.
В субботу, как и рассчитывал, Ингали —
