Александр Дюма - Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию

С первых дней я заметил, что наш бедный Калино, лучший студент Московского университета, имел воистину университетское воспитание, то есть совершенно не знал истории своей страны. К счастью, рядом была княгиня Долгорукая, которая, не получив университетского воспитания, была, не скажу, столь же ученая, но в той же степени знающая, в какой наш школяр был невежествен. От истории разговор перешел к поэзии. Мне подумалось, поскольку путешествие не обещало нам никакой живописной случайности и никакого исторического эпизода, наступил момент использовать национальную гордость, чтобы сделали для меня перевод из Лермонтова. Только не знал, где оставил том стихотворений. Но одно слово, и княгиня Долгорукая выручила меня.

― Вы ищите Лермонтова? ― спросила меня она.

― Да, ― ответил я. ― Но думаю, его потерял.

― Пусть это вас не волнует, ― сказала она. ― Лермонтова я знаю наизусть. Назовите, какое желаете, стихотворение, и для вас я его переведу.

― Это вам выбирать то, что нравится больше всего, княгиня. Я не так близко знаком с вашим поэтом, чтобы сделать самостоятельный выбор.

― Хорошо, тогда переведу одно, которое даст вам представление об его поэтической манере.

И княгиня берет перо и так же легко, как если бы писала под диктовку, действительно переводит мне одно из самых замечательных стихотворений Лермонтова. Это произведение, озаглавленное «Дары Терека», вещь до конца самобытная [Из 10 строф приводим две, первую и последнюю].

Мы сказали, что у каждого народа есть своя национальная река; Терек ― такая река для черкесов и казаков линии; линейными называют казаков, селения которых окаймляют Кавказ.

Такая поэзия, очевидно, ― нечто странное и неизвестное для нас; у нее дикий привкус, который трудно просачивается в наши города; она изумила Россию и имела там огромный успех.

Перевод отнял у меня часть ночи. Последовательно, по мере того, как княгиня делала перевод на французский, я обращал его в стихи.

Княгиня простилась с нами утром следующего дня. Волжские суда не ходят ночью, за исключением весны, когда тают снега; на Волге не меряна глубина, и капитаны постоянно боятся посадить судно на мель. Мы остановились, чтобы провести ночь à Plan ― в Плане [Плесе]. Назавтра утром пароход остановился между Планом и Решмой [в районе Кинешмы]. Настало время сказать друг другу «прощай». Княгиня высаживалась в одном из своих владений, выходящем на Волгу, где она решила провести несколько дней. Я сошел первым в лодку, чтобы помочь княгине спуститься, и, хотя трап был крутым, она достигла лодки благополучно. Не повезло старой компаньонке: она поскользнулась и упала в реку.

Но поистине с мужской силой княгиня ухватила ее рукой и держала наплаву, тогда как я удерживал княгиню в лодке. Нашими объединенными усилиями удалось вытащить бедную женщину из реки, но она выбралась вымокшей до костей. И в какой воде! Вода уже замерзала. Не было средства согреть потерпевшую, кроме как на берегу, так что наше прощанье было очень ускорено этим несчастным случаем.

Пароход продолжил путь, а лодка во все весла достигла волжского берега, где, мы увидели, сошла княгиня и взмахом платка подала нам последний дружеский знак. Свершилось еще одно очаровательное событие, чтобы оставить во мне только дым, называемый воспоминанием.

Мы останавливались на четверть часа в Решме, чтобы принять до 30 пассажиров; 20 или 25 приняли уже в Костроме. Чувствовалось, что приближались к Нижнему, что шли раствориться в огромной толпе, однако же, прибыть в Нижний должны были только на следующий день. Муане использовал стоянку, чтобы запечатлеть два-три вида Волги, всегда одинаковые, и с разницей лишь в том, как сгруппированы избы.

Настала ночь, остановились, как обычно, и бросили якорь посреди реки против Балахны, города, который строит в основном грузовые суда. Утром наш пароход буквально был заполнен народом, направляющимся на ярмарку. Капитан заметно волновался; из-за этой новой нагрузки борт возвышался над водой, самое большее, на фут, а даже перед Бaлахной уже чувствовалось, что киль царапает речное дно.

К 10 часам стал доноситься великий шум, подобный грому, прокатывающемуся по небу, или, скорее, подобно гулу, что предшествует землетрясению. Это был рокот 200 тысяч голосов. Затем, на одном из поворотов Волги увидели вдруг реку, исчезающую под лесом мачт, расцвеченных флагами. Собрались все суда, что сверху и снизу по реке доставили товары на ярмарку. С огромным трудом мы протиснулись между ними и пристали к Сибирской набережной.

Есть только одна возможность вообразить кишение, от которого шевелились речные берега, это вспомнить, что творится на улице Риволи в вечер фейерверка, когда добрые буржуа Парижа, запрудив площадь Согласия и критикуя скупость городских властей, устраивающих фейерверк не на всю ночь, возвращаются к своим очагам.

На речном берегу ожидало нечто в виде множества дрожек и телег, выбор на любителя. Мы взяли дрожки, которые, несмотря на показные или истинные усилия кучера, не удосуживались взять другой аллюр, кроме шага; проехали мимо ипподрома[239], где в тот момент играли два актера московской известности, Самарин[240] и Живокини[241] [Givotchini]; оставили ипподром справа, потом встали в очередь на мост, как останавливаются у театрального подъезда. Наконец, заняли свой ряд, и кончилось тем, что въехали на мост, настланный поверх лодок, который устраивают и разбирают каждый год. За четверть часа с набережной Нижнего Базара мы продвинулись в гуще той же толпы на ту часть переправы, которая соединяет ярмарку с островом, образованным двумя рукавами Оки. Там очутились среди нагромождения лавок, ставленных на сваях. В частности, в этих лавках находились товары для народа: сапоги, варежки, шапки, тулупы и т.д. Наконец, мы ступили на твердую землю и оказались у подъема, который ведет в город. Эта дорога, что называется съездом св. Георгия, ― отличное шоссе с версту длиной. Оно стоило более миллиона и даровано Нижнему императором Николаем.