Михаил Строгов уже не сомневался, что прямо относившиеся к нему слова о царском гонце донеслись до его слуха как раз из той темной людской массы, что светилась от бортовых огней, а обменялись ими старик цыган и женщина, которую он называл монгольским именем Сангарра.
И теперь, когда цыгане собирались покинуть пароход, чтоб больше не возвращаться, Михаил Строгов в непроизвольном порыве устремился к трапу.
Старик цыган и впрямь шагал среди них, напустив на себя смирение, плохо вязавшееся с дерзостью, естественной для его сородичей. Казалось, он старается скорее избегать чужих взглядов, нежели привлекать их. Жалкая шапчонка, прожаренная солнцем всех широт, была глубоко надвинута на морщинистое лицо. Сутулая спина выпирала из-под длинной холщовой рубахи, в которую он кутался, несмотря на жару. Под этим жалким, нелепым тряпьем угадать его рост и фигуру было весьма затруднительно.
Рядом с ним горделиво выступала цыганка Сангарра, женщина лет тридцати, смуглая, высокая, плотно сбитая, с красивыми глазами и золотистыми волосами.
Меж юных плясуний, при всем своеобразии национального типа, многие обращали на себя внимание своей красотой. Цыганки вообще очень привлекательны, и не один из тех русских вельмож, что не уступают в эксцентричности даже англичанам, ничтоже сумняшеся выбрал себе жену из таких вот цыганок.
Одна из них напевала странную по ритму песенку, первые строки которой можно было бы перевести примерно так:
На смуглой коже у меня коралл сияет,
И золото заколки в волосах!
Пойду искать удачи в тех краях,
Где…
Смешливая девушка наверняка продолжала петь и дальше, но Михаил Строгов уже не слушал ее.
Ему вдруг показалось, что цыганка Сангарра очень пристально на него смотрит. Как будто хочет прочнее запечатлеть в своей памяти его черты.
Еще немного, и она сошла на пристань, причем последней, когда старик и его труппа уже покинули «Кавказ».
«До чего нахальная цыганка! — подумал Строгов. — Ужели она узнала во мне человека, которого в Нижнем Новгороде назвала шпионом? У этих окаянных цыган глаза как у кошек! Они даже ночью все видят, и, конечно, эта женщина могла узнать…»
Михаил Строгов уже готов был последовать за Сангаррой и ее табором, но удержался.
«Нет, — решил он, — никаких необдуманных шагов! Если я потребую задержать старого гадателя с его шайкой, мое инкогнито может раскрыться. К тому же с парохода они сошли и, прежде чем пересекут границу, я буду уже далеко за Уралом. Конечно, они могут выбрать дорогу от Казани на Ишим, но она не сулит никаких выгод, и любой тарантас с упряжкой добрых сибирских лошадей всегда оставит цыганский фургон позади! Так что спокойствие, друг Корпанов!»
Впрочем, в этот момент старый цыган и Сангарра все равно уже затерялись в толпе.
Если Казань по праву называют «воротами Азии», если этот город считают перевалочным центром для всей сибирской и бухарской торговли, то это потому, что отсюда начинаются две дороги, открывающие путь через Уральские горы. Однако Михаил Строгов сделал очень разумный выбор, направившись по той, что ведет через Пермь, Екатеринбург и Тюмень. Это — большая почтовая дорога, где много станций, содержащихся за счет государства, и она идет от Ишима до самого Иркутска.
Правда, и вторая дорога — та, о которой Михаил Строгов только что упоминал, — избежав небольшого крюка в сторону Перми, тоже связывает Казань с Ишимом, следуя через Елабугу, Мензелинск, Бирск, Златоуст, где кончается Европа, а затем через Челябинск, Шадринск и Курган. Возможно даже, она чуть короче первой, однако это преимущество сводится на нет отсутствием почтовых станций, плохим содержанием дорог и редко встречающимися деревнями. Михаил Строгов по справедливости заслуживал одобрения за сделанный выбор, и если цыгане, что вполне вероятно, и впрямь предпочли эту вторую дорогу от Казани на Ишим, то у него были все шансы добраться туда раньше их.
Спустя час на носу «Кавказа» пробил колокол, приглашая на борт новых пассажиров и созывая старых. Было семь часов утра. Загрузка топлива как раз закончилась. Железные крышки котлов содрогались под давлением пара. Пароход был готов к отплытию.
Пассажиры, отправлявшиеся в Пермь из Казани, уже занимали на борту свои места. В этот момент Михаил Строгов заметил, что из двух журналистов только Гарри Блаунт поднялся на палубу парохода.
А что, если Альсид Жоливэ опоздает?
Но как раз в тот момент, когда матросы уже отвязывали швартовы, Альсид Жоливэ, запыхавшийся от бега, показался на пристани. Пароход уже отчалил, сходни были убраны, но Альсида Жоливэ такой пустяк не остановил; сделав с легкостью клоуна прыжок, он опустился на палубу чуть ли не в объятья своего собрата.
— Я уже решил, что «Кавказ» уйдет без вас, — сказал тот с кисло-сладкой миной.
— Ха! — ответил Альсид Жоливэ. — Я бы все равно сумел вас догнать, наняв за счет моей кузины судно или прокатившись на почтовых по двадцать копеек за версту и за каждую лошадь. А что прикажете делать? От пристани до телеграфа оказалось далековато!
— Вы успели сходить на телеграф? — спросил Гарри Блаунт, прикусив губу.
— Успел! — ответил Альсид Жоливэ с премилой улыбкой.
— И он все еще действует до Колывани?
— Этого я не знаю, но могу вас уверить, что от Казани до Парижа он действует!
— И вы отправили послание… вашей кузине?…
— С превеликой радостью.
— Значит, вы узнали?…
— Послушайте, батенька, — если выражаться по-русски, — ответил Альсид Жоливэ, — я малый добрый и не хочу ничего от вас скрывать. Татары с Феофар-ханом во главе уже миновали Семипалатинск и спускаются вниз по Иртышу. Можете воспользоваться моей добротой!
Как! Столь важная новость, и Гарри Блаунт о ней не знал, а его соперник, небось проведавший о ней от какого-нибудь казанца, еще и успел передать ее в Париж! Английскую газету опередили! И Гарри Блаунт, скрестив на груди руки и не сказав больше ни слова, ушел посидеть на корму парохода.
Было около десяти утра, когда из каюты на палубу вышла молодая ливонка. Михаил Строгов, подойдя к ней, протянул руку.
— Взгляни, сестрица, — обратился он к ней, приведя ее на самый нос «Кавказа».
И в самом деле — местность заслуживала внимания.
В это время «Кавказ» подплывал к слиянию Волги и Камы. Именно здесь, пройдя вниз по Волге более четырехсот верст, пароход должен был оставить великую реку, чтобы по другой большой реке подняться на четыреста шестьдесят верст (490 километров) вверх по течению.
