Приведенные выше чисто внешние картины парижской жизни нужны уже потому, что самые яркие и свежие впечатления от прибытия во Францию оказались в первом ру-сановском письме к родным в Орел, не дошедшем до нас. Второе же от 10 декабря 1903 года переполнено важнейшими деловыми новостями и в целом достаточно благоприятного характера, касающимися прежде всего перспектив учебы в одном из университетов, пользующемся мировой известностью, и не только:
«Через три недели, после того как я послал прошение со своими документами министру, я получил ответ. Теперь я удостоен бакалаврской степени и, уплатив 205 франков, состою 1 etudiant (студентом) Парижского университета. Поздравляйте меня. Жена тоже поступила на медицинский, и у нее страшная пропасть работы, минуты нет свободной; сегодня резала лягушку. Я взял только ботанику и минералогию, пока не овладею языком…» Далее следуют просьбы прислать словари и ботанику Кернера, сменяющиеся затем будничными новостями повседневной парижской жизни: «Я завтра возьму обменный курс с одной француженкой, то есть я буду учить ее русскому языку, а она меня — французскому… Верно, русскую высшую школу придется забросить, хотя там читают светила русской науки, гордость России Ковалевский, с которым я имел счастье лично познакомиться, и который был заинтересован некоторыми моими наблюдениями, сделанными над бытом зырян, Мечников, Исаев и другие талантливые и блестящие представители кафедры.
До сих пор мы, собственно, не видели Парижа, не были ни разу в театре, даже в Лувре, не были ни в одном музее — некогда, надо учиться и учиться…
Здесь зима: постоянно идут проливные дожди — без зонтика нельзя выйти. Шел один раз снег, но к вечеру стаял. Мы один раз топили камин за все время…» (1945, с. 374).
Все русановские письма из Франции из-за своего богатого подтекста требуют комментария, причем достаточно развернутого, ибо, например, понятие «бакалавр» в разных странах трактуется различно — в нашем случае оно близко к абитуриенту. Ботаника будущему геологу нужна для изучения континентальных отложений с их остатками ископаемых растительных форм. Обменный языковой курс — нормальная ситуация для небогатых студентов, взаимно просвещающих друг друга на основе собственных познаний, даже если порой эти упражнения выходят за рамки языкознания — однако здесь не тот случай… Отметим, что напарницу Русанова рекомендовал известный в то время палеонтолог Буль, знакомство с которым нашло отражение в последующей деятельности Русанова, в чем читателю предстоит убедиться.
Весьма интересно указание на Высшую русскую школу с целым перечнем знаменитых имен — она была основана до появления Русановых в Париже историком и социологом Максимом Максимовичем Ковалевским (1851–1916), расставшимся с Московским университетом в 1887 году из-за «отрицательного отношения к государственному строю», но несмотря на это избранным в Санкт-Петербургскую академию наук незадолго до смерти. Таким образом, интерес к быту зырян с подачи Русанова понятен. Илья Ильич Мечников (1845–1924) — лауреат Нобелевской премии 1908 года за разработку теории иммунитета в знаменитом Пастеровском институте, также был российским изгнанником, что не помешало ему стать на родине академиком. Андрей Алексеевич Исаев — статистик, социолог и экономист народнического направления, статистическими данными которого пользовался Ленин. На чужбине тяга к землякам понятна, но здесь еще и другое — стремление к лучшим представителям российской науки, нашедшим в силу обстоятельств пристанище и признание за рубежом. Русская профессура за рубежом без работы не оставалась и по мере средств и возможностей еще и образовывала молодых земляков — Русанов был только одним из многих, кто искал пути приложения собственного интеллекта, которым его наградила природа как для гуманитарного, так и естественного направлений научной деятельности. Распорядиться этим даром мог только он сам — для этого нужно было только время и немного везения. Естественно, что в такой ситуации свободного времени у него практически не оставалось ни на музеи, ни на театры, как и на общение с поэтической или художественной богемой, традиционно обитавшей в Париже.
Что касается парижской зимы — это скорее удивление от сравнения с русской, но не только. Находиться даже в таких условиях в нетопленом помещении — не сахар, но что делать, если за топливо тоже надо платить, и даже не сантимами, а франками — таков общий смысл этого одного из первых русановских писем из Парижа на родину, несмотря на общий мажорный тон с отдельными минорными нотками — жизнь не состоит только из радостей. Тем не менее успешный выбор сделан, предстоит долгий путь к цели, что подтверждается дальнейшей перепиской, где на фоне разлуки главенствует радость приобщения к науке, причем по нарастающей.
Текст очередного послания по случаю дня рождения отчима спустя полгода после начала парижской жизни уже не нуждается в столь значительных комментариях:
«Меня нет с вами в этот торжественный и приятный день, я не могу присутствовать за парадным обедом… Я не могу чокнуться с вами и, расцеловавшись, выпить застольную чарочку, но это не должно огорчать вас ни на одно мгновение. Помните, дорогие мои, что живя здесь, в далеком Париже, я достиг всего, о чем мечтал целые годы, и не желаю ничего лучшего, ибо это лучшее со мной. Поэтому мое отсутствие должно доставлять вам не огорчение, а самую глубокую радость.
В этом письме я слегка, слабо, постараюсь показать вам, какой роскошный пир науки окружает меня ежедневно и как велико счастье принимать участие в этом пире.
Лекции я уже понимаю настолько свободно, что многое могу записывать. Нечего и говорить, что здесь собраны лучшие интеллектуальные силы Франции, нечего говорить о блестящем красноречии профессоров, о чрезвычайном изяществе и ясности их лекций.
При изучении естествознания огромное значение имеет познавательная сторона, и тут перед нашими глазами проходят на лекциях самые точные и многочисленные картины, самые ясные и часто чрезвычайно редкие ископаемые, которые позволяют понять, о чем идет речь, в тысячу раз скорее, чем голые объяснения. Сравнивая со знакомым мне Киевским университетом, я поражаюсь обилием богатейших коллекций в Сорбонне и скудностью в Киеве. И постановка учебного дела здесь совсем иная: слушать все предметы хотя бы только по естествознанию невозможно. Здесь каждый должен выбрать и записаться на два или три специальных предмета, на каждый из которых здесь полагается год. Экзамены в течение трех лет можно держать когда угодно. В русском университете, например, геологию надо проходить по кусочкам (по курсам) в течение трех-четырех лет, а здесь, записавшись на геологию, вы проходите только ее одну и всю в течение одного года, а если недостаточно успели усвоить, слушаете и еще следующий год. Обыкновенно, сразу больше двух предметов здесь не берут, но проходят их здесь сполна.
