Миранда вынесла в устеленной салфеткой корзинке жареного кролика, золотистого, как обжаренная солнцем пшеница, поставила его на столик на пятерых. Все пятеро сражались каждый со своим противнем запеченных на решетке диких артишоков кардунов. А когда один из племянников принес им жареную картошку, прямо на сковородке, благоухающую фенхелем, я пожалела, что за тем столом для нас не нашлось места. Мы уже остались одни — те двое покончили со своей пастой и попрощались. Уходя, они снова обдали нас запахом молока, приятным и чуть кисловатым. Замечательные люди — экзотичны, но, видно, не так голодны, как все оставшиеся.
Нам подали глубокую миску с бледно-желтой пастой, политой лесными грибами в собственном, темном и чесночном соусе. Упиваясь благоуханным паром, я наворачивала на вилку, всасывала и жевала тонкие желтые шнурки и подбирала блестящий соус коркой хлеба. Я так запрокидывала стакан с вином, что чувствовала: над губами выросли маленькие багровые рожки, но не успела я их утереть, как появились колбаски с обугленной полопавшейся корочкой и наш личный жареный кролик в маленькой сковородке на подложке из жареной картошки. И еще хлеб. И вино. От жадности не в силах говорить, я посылала супругу улыбки, полные совершеннейшего экстаза, а он то и дело отвечал мне зачарованным взглядом.
Никто не просил счет, и никому его не подавали. Кажется, все сами знали, сколько стоит ужин, и, уходя, оставляли на столах пачки лир. Я заметила, что одни оставляют больше других, и задумалась, что они подсчитывают: качество или количество блюд? Впрочем, никто, кроме меня, как видно, об этом не задумывался. А может, каждый платит, сколько может заплатить? Однако, как я заметила, наши соседи по столу денег не оставили вовсе. Может, Миранда кое-кого записывает в почетные гости? Неужели так бывает?
Зал уже почти опустел, труппа племянников и племянниц мыла посуду в задней комнате.
Миранда, еще не остыв, вынесла первоклассный круг молодого сыра — мягкое белое завершение пира. Она съела его вместе с нами, запивая вином. Она широко улыбалась и тихонько мурлыкала, притопывая ногами, словно в движении стремилась сдержать радость.
— Замечательный ресторан, — сказал ей Фернандо.
Я сидела молча, но мои глаза говорили о том же.
— Ну, замечательный — не знаю. Одно могу сказать: тут все как мне хотелось. Знаете, те люди — она кивнула на игроков в карты за занавеской, — а до них — их отцы играли здесь в карты, когда я была еще девочкой. Играли при газовом освещении, при свечах, при свете камина, сколько я себя помню. Я их всех знала еще стариками, — она взглянула на меня, — и видела, как они молодели, хотя каждый по-своему.
— Ты думаешь, это правда? То есть, что мы рождаемся очень старыми? Что с возрастом мы молодеем?
— Иной скажет, что это увертка, чтобы не смотреть в лицо другой истине, но… Да, я думаю, если мы все делаем как надо, то становимся моложе. Представь себе, как трехлетка ведет миниатюрный автомобильчик в парке аттракционов, как неуклюже сжимает руль, как напрягает спину и откидывается назад в страхе: а теперь посмотри, как восьмидесятипятилетний едет на своем трехколесном наверх, в город. Он так же неуклюже сжимает руль, и спина у него такая же напряженная, и он так же откидывается назад от страха. Маленькие дети и старики, кажется, смотрят на жизнь с одинаковым восторгом и страхом. Вот в промежутке, от детства до старости, мы путаемся. Это жестокие годы.
— Так они не просто играют в карты, дожидаясь смерти?
— Может, и так. А может, они дожидаются рождения. Или просто ужина. Ты задаешь слишком много вопросов. Я только знаю, что эти мужчины, и их отцы, провели здесь не меньше времени, чем я. Rustico, хозяйственный двор моей матери всегда был в этих холмах и залом совета, и картежной комнатой, и клубом. Летом по воскресеньям каждая семья приходила со своим обедом, и мы съедали их вместе под теми каштанами. Поэтому когда я завела разговор о том, чтобы привести здесь все в порядок и устроить настоящую кухню, соседи чуточку забеспокоились. «Зачем менять то, что и так хорошо, что столько лет было хорошо?» — говорили они. Но я их одурачила. Теперь здесь еще лучше, хотя самого лучшего я не изменила. И все они мне помогали. И их жены тоже. Крышу перекладывали целыми семьями; кое-кто даже приносил старую черепицу. Если присмотреться, видно, что черепица разного цвета и размера, но мне так даже больше нравится. И с полами то же самое. Я думала, они захотят их выровнять, но нет, решили оставить перекошенными, да так и оставили. А вот стены выправили и устроили наверху квартирку, чтобы одна из моих сестер со своей дочерью и ее сыновьями и их женами и детьми могли поселиться в моем сельском доме.
Миранде нужно было выговориться. Так же, как необходимо поговорить недавно родившей женщине, думала я, глядя, как она победно раскраснелась и, смяв корону из кухонного полотенца, бросила ее на стол.
— Знаете, мы с моей матерью поговаривали о чем-то таком, да все руки не доходили. Я и подумала, что лучше не откладывать. В смысле — когда же, если не теперь? — Она рассмеялась: снова зазвонили церковные колокола. — Хочешь посмотреть кухню?
Фернандо сказал, что лучше подождет здесь у огня.
— Иди, милая. Иди, посмотри кухню.
За спиной у Миранды он скрестил пальцы. И послал мне воздушный поцелуй.
— Все устроилось, и она счастлива! — Я чуть ли не вопила, по-английски обращаясь Фернандо, наблюдавшему за игрой в брисколу.
— Piano, piano, не отвлекай их, — предупредил он. — Подожди, выйдем на улицу…
— Я заплатила по счету. Оставила здесь тридцать тысяч лир.
— Что значит: «оставила тридцать тысяч»? Разве этого хватит?
Мы уже подошли в машине и забирались внутрь, каждый со своей стороны. Закрыли двери. Фернандо закурил. Я тоже попросила сигарету: он уже знал, что это означает трудный для меня разговор. Сунул мне свою и зажег другую. Пристально посмотрел на меня.
— Когда я попросила у Миранды счет, она сказала, что не хочет возиться со счетами. Сказала, что задумывала не osteria, a circolo. Чтобы люди питались, знаешь, «по подписке», как в сельском клубе. Вносили плату раз в год. Но, это, она говорит, незаконно, а она забыла об этом местном законе. В общем, она дала знать в округе, что ужин стоит пятнадцать тысяч лир. Целый ужин, с вином, водой, антипастой, primi piatti, secondi piatti,[1] сыром! Все вместе! А если кто ужинает здесь каждый вечер, оставляет немножко меньше. Если едят только пасту, платят еще меньше. Если у кого нет денег, она говорит, все равно может поесть. Появятся деньги — расплатится. Она говорит, кое-кто будет приходить просто выпить вина и съесть bruschette с несколькими ломтиками прошутто. Говорит, люди жаждут общения, а не хлеба. Тебе это не кажется знакомым?
