Наиболее тихое, хотя, возможно, и наиболее страстное увлечение Фюранна, не имело, кстати сказать, ничего общего с исследованиями Ледовитого океана, и были это средиземноморские и тропические медузы; на книжных полках у него в комнате пачками громоздились книги о Hydrozoe, и даже абажур настольной лампы являл собою изготовленную из молочного стекла точную копию полосатого гребневика. Честное слово, сказал Фюранн Йозефу Мадзини, нет зрелища более удивительного и прекрасного, чем парение медузы в подводном сумраке – щупальца на колокольчиках, чашах-куполах такие хрупкие, такие нежные, а любое движение в бирюзовой воде словно мягкое биение сердца…
Но и эта страсть океанографа никак не отразилась бы на жизни Йозефа Мадзини, если бы много лет назад Фюранн не приехал в Вену, прежде всего из-за медуз, и не попал заодно в компанию Анны Корет. В ту пору – Мадзини еще маялся в Триесте, в доме обойщика, – Фюранн приехал в Вену, намереваясь ознакомиться с чудесными моделями медуз, созданными неким богемским стеклодувом и хранящимися в Музее естественной истории, и через какого-то зоолога-библиофила свел знакомство с Анной; правда, в конечном счете это знакомство вылилось в продолжительную переписку, причем Фюранн щедро иллюстрировал свои письма рисунками.
– Всё, Эйрик! Еще один бокальчик для меня, по-быстрому, и вызывай нам такси; пора на пристань. – Фюранн сдвинул дужку наушников на затылок… never put me in a job… Мадзини вскидывает на плечо свой рюкзак.
Гавань расположена выше по фьорду. Ехать недалеко; окна такси сплошь заляпаны грязью, и облитая алым светом земля, бегущая навстречу, различима лишь сквозь грязные разводы на кое-как протертом ветровом стекле. Фюранн и Мадзини поднимаются на борт последними. Рукопожатия. Затем Фюранн снова надевает наушники и не снимает их, даже когда Одмунн Янсен, метеоролог из Тронхейма, руководитель проекта, произносит перед собравшимися в кают-компании десятью учеными, тремя гостями и двенадцатью членами судового экипажа краткую речь: он рад приветствовать на борту и так далее, особенно гостей Полярного института… в надежде на доброе сотрудничество… И так далее. Подобные речи всем знакомы. Контрольная лампочка фюранновского уокмана упорно горит красным; Фюранн улыбается блондинке, единственной женщине на борту… Mama Rose!.. гляциологу из Массачусетса. Йозеф Мадзини понимает только приветствие Янсена, обращенное к гостям, – это английская часть речи.
Выход «Крадла» в море ничем не отличается от отплытия какого-нибудь парома из любой другой гавани – стандартное начало служебного рейса. Лишь в протяжном гудке туманного горна сквозит смутная торжественность, которая прокатывается по долине Адвент-фьорда, отбивается от скал и возвращается обратно. Мощный движок – три тысячи двести лошадиных сил – выводит траулер из фьорда в черную зыбь Ледовитого океана.
Я представляю себе Йозефа Мадзини в первые часы на борту, в уютной каюте, и задаюсь вопросом, не начал ли он еще в Лонгьире потихоньку отделять свое путешествие от плавания «Тегетхофа», ведь, в конце-то концов, и в Арктике безраздельно царила современность, неотвратимая современность, которая не допускала, чтобы этот скудный край обернулся всего-навсего кулисой воспоминаний. Воскрешать в шахтерском поселке образы давнего прошлого Йозефу Мадзини вряд ли было легче, нежели в читальне венского Морского архива, где он снова и снова листал вахтенный журнал «Тегетхофа». Но я не располагаю записями, которые могли бы однозначно подтвердить мои предположения, – шпицбергенские дневниковые заметки Мадзини нередко столь же немногословны, как и журналы егеря Халлера или машиниста Криша, – они излагают события лишь вкратце, иной раз в виде непонятных отрывочных тезисов, и почти не содержат мыслей, выходящих за рамки современности. И потому я отталкиваюсь от мысли, что Йозеф Мадзини испытал едва ли не облегчение, к примеру, когда Малколм Флаэрти этак по-хамски назвал его Вайпрехтом и тем самым небрежно продемонстрировал, что от любой фантазии, от любой идеи можно освободиться и поднять ее на смех.
Январь. Ледовитый океан все-таки похож на землю Уц. А каждый из них – на Иова.
Егерь Клотц страдает меланхолией и чахоткой;
матрос Фаллезич – цингой;
плотник Вечерина – цингой и ломотой в суставах;
матрос Стиглич – цингой;
егерь Халлер – ломотой в суставах;
матрос Скарпа – цингой и судорогами;
машинист Криш – чахоткой…
Знаки нездоровья и слабости не миновали практически никого; один встает с одра болезни – другой занимает его место. Так оно и идет.
Даже будь «Адмирал Тегетхоф» деревянным храмом какого-нибудь культа света, который почитает солнечный восход как возвращение божества, надежда на окончание полярной ночи, на спасительное возвращение солнца и тогда бы вряд ли была сильнее, чем в эти январские дни 1873 года. Больные окрепнут, ледовые бастионы рухнут, а волны унесут тающие обломки, и ветер будет добрый, попутный – пусть только солнце поднимется над горизонтом…
Но пока царит темнота.
Ясными звездными днями около полудня на краю небосклона уже виднеется отблеск грядущей утренней зари – тусклая полоска света, быстро блекнущая в фиолетовом сумраке. Они стоят тогда у поручней и славят этот свет; ведь нынче он опять немного ярче, немного интенсивнее, чем намедни; нынче можно было почти разобрать заголовок, еще недавно совершенно слепой, и в четырех шагах без фонаря разглядеть лицо.
Но ледовые сжатия продолжаются. Кажется, океан навеки погребен под оцепенелыми громадами льдов. Вайпрехтовская наблюдательная палатка и часть аварийных запасов угля исчезают в неожиданно разверзшейся трещине, а следом в пучину срывается Боп, один из ездовых кобелей. В январскую стужу, которая лишь раз-другой перемежалась незначительными потеплениями, можжевеловая водка замерзает в стеклянистые слитки, а ртуть делается такой твердой, что, зарядив ею ружье, они пробивают дюймовые доски.
Хотя жизнь вольготней не стала, а страх, владеющий ими в несказанно тяжкие часы тревоги и ожидания катастрофы, только притупился, полоска света, тлеющая у горизонта, все-таки внушает бодрость, дает новые силы противостоять ледовому хаосу. Вайпрехт твердит, что жизнь им спасает в первую очередь дисциплина, самые что ни на есть обыкновенные, будничные дела – метеорологические замеры, смена вахтенных, дежурства на камбузе, воскресный обход матросского кубрика, неукоснительно совершаемый офицерами, – опять-таки лишь подтверждают, что даже в такой глухомани человеческая собранность и дисциплина нисколько не утрачивают своей значимости; в соблюдении дисциплины и закона проявляется суть человека, и в них же – единственный шанс уцелеть среди здешней пустыни.
