Солдат спокойно повернулся к нему спиной.
— Ну что ж, я только спас тебя от такой же участи, — невозмутимо сказал он, влезая в седло. — Объясни мне, каким образом у бедного старика могла очутиться такая дорогая вещь?
Я подбежал к солдату.
— Ваша милость, — сказал я, — это, конечно, не его блюдо. Оно принадлежит моему хозяину, серебряных дел мастеру Антонио Тульпи. Если вы сомневаетесь в этом, я могу точно рассказать все, что там изображено.
— Я ни в чем не сомневаюсь, — сказал солдат, трогая лошадь. — Посторонись-ка, малыш!
Солнце палило нещадно. Даже с моря не тянуло ветром.
Юноша лежал навзничь на камнях. Я нагнулся к нему, но не услышал его дыхания. Жив он или нет, я не мог оставить его без всякой помощи.
Что мне было делать? Как вернуться домой без блюда? Что сказать хозяину?
Вначале возле нас собралась огромная толпа, но все сейчас же разбежались, увидя приближение конной стражи.
Я взвалил раненого на плечи и сделал несколько шагов. Из подвала Антонио Тульпи я ежедневно носил наверх мешки с серебром, много тяжелее моей теперешней ноши, но сейчас у меня от волнения подкашивались ноги.
Голова юноши перекатывалась на моем плече, как котомка за спиной богомольца. Мои ноги скользили по рыбьим внутренностям, там и сям разбросанным на площади. С трудом обходя целые полчища визжащих и воющих кошек, которыми полна Генуя, я прошел Приморскую улицу и свернул в наш переулок.
Мне пришлось трижды постучать, прежде чем хозяин поднял окно.
— Что ты так поздно, Ческо? Ну, как понравилось его преосвященству блюдо?.. — спросил он и вдруг, увидев мою скорбную ношу, попятился в ужасе и воскликнул: — Что такое, что это за человек?
— Синьор Тульпи, — сказал я, — во имя Христа распятого дайте приют этому несчастному! Я не знаю, жив ли он, но мы обязаны сделать все возможное, чтобы вернуть его к жизни.
— Во имя Христа распятого, — ответил мастер, — отнеси-ка его туда, откуда взял. Если он мертв, он не сделается от этого мертвее, а если жив, то скорее очнется на улице, чем в душной мастерской. Теперь такое тревожное время, что нельзя прятать в доме раненого мужчину. А может быть, это враг церкви или республики.
— Синьор, — крикнул я в отчаянии, — ведь он еще мальчик! И, конечно, он верует в святую троицу, так же как и мы с вами.
Но хозяин уже с грохотом опустил окно.
— Хорошо же, — сказал я, стискивая зубы, — может быть, вы уже не увидите ни меня, ни блюда, но я не оставлю беднягу одного!
С трудом перетащил я раненого на теневую сторону улицы и прислонил к фонтану. Я обмыл его лицо холодной водой.
«Если он не очнется, — думал я, — мне придется отнести его тело к городской страже. И тогда пускай господь бог простит мне мое невольное прегрешение».
Я понимал, что дело мое плохо. К хозяину как будто уже нельзя было вернуться, об архиепископе я боялся даже подумать. А тут еще раненый никак не приходил в себя.
Рыдания подступили к моему горлу, и вдруг я почувствовал, что мои щеки мокры от слез.
Жара начала спадать, и к фонтану стали собираться женщины. Каждая, проходя мимо меня, считала своим долгом расспросить о случившемся, и мне надоело уже отвечать на вопросы.
— Какой хорошенький молодой господин и какой бледный! — вдруг закричала жена мастера Баччоли, и я содрогнулся от ужаса, так как впервые мысль о том, что я ранил благородного, пришла мне в голову.
Я внимательно пригляделся к юноше. Лицо его было белое и нежное, как у мадонны в церкви Зачатия. Ресницы лежали на его щеках, как тень от пера. Волосы его были прямые и длинные; в тени они казались совершенно черными, а на солнце в них плясали золотые и фиолетовые искры.
Разглядев его руки, я вздохнул с облегчением. Они были грубые, обветренные и сплошь усеяны маленькими трещинками, в которые набилась краска.
Нет, это не был благородный господин — слишком вытерто было сукно на его камзоле и слишком грубой и стоптанной была его обувь.
Я еще раз обмыл его лицо и смочил губы, но он даже не пошевелился.
Неужели мне суждено в четырнадцать лет стать убийцей?
Рыдания с новой силой сотрясли все мое тело.
Тут мне почудилось, что юноша вздохнул. Я прислонил его к стенке дома у фонтана и теперь все явственнее и явственнее слышал слабое биение его сердца.
Юноша открыл глаза. Щеки мои, очевидно, были еще мокры от слез, потому что он спросил с участием:
— Ты плачешь? Я так сильно тебя ударил? Пытаясь подняться, он снова упал на камни.
— Ты меня ударил не очень сильно, — ответил я, — но удар пришелся по месту, где был недавно перелом. А я тоже не дал тебе спуску.
И в нескольких словах я рассказал ему все: о монахе, о блюде, о моих скитаниях.
— Но это все пустяки, — закончил я, — хорошо, что ты остался жив. Теперь скажи мне, как тебя зовут, и давай подружимся. Мое имя — Франческо Руппи. Я сирота, родом из деревни Анастаджо подле Пизы.
Я не докончил своей фразы, потому что где-то подле меня оглушительно засвистал дрозд. Невольно я поднял голову, ища глазами птицу.
Увидя это, мой новый знакомый рассмеялся.
— Не трудись искать дрозда, это я хотел тебя позабавить, — сказал он, протягивая мне глиняную свистульку. — С помощью такой вот штучки я могу передразнить любую певчую птицу. Этому искусству меня научил мой приемный отец, грек Кафар. Он же прозвал меня Орниччо. Так и ты называй меня. Орниччо — птица. Настоящее мое имя — Эммануэль. Я сирота, как и ты, но я даже не помню своих родителей. До восьми лет я с Кафаром ловил птиц, мы их обучали разным хитростям и продавали богатым горожанам. Это было хорошее время. Потом старик умер, и я несколько лет ходил с его братом, бродячим разносчиком. В плохие годы мы переваливали через горы к немцам. Там народ более богатый. Но нас часто били в деревнях, потому что старик сбывал гнилой товар. Мне надоело это, и я сбежал от него к комедиантам. Смотри-ка.
И Орниччо вдруг прошелся колесом по улице. Лицо его и глаза налились кровью, и я с тревогой ждал, что он вот-вот опять лишится сознания. Но, когда он, улыбаясь, остановился подле меня, я понял, что удар, нанесенный мной, не причинил ему большого вреда.
— Что ты думаешь делать теперь, Франческо? — спросил он вдруг с беспокойством. — И что будет с блюдом? К твоему мастеру я уже тебя не пущу. Нам придется обратиться за советом к моему хозяину синьору Томазо, так как без него мы все равно ничего не придумаем. Идем же.
Поднявшись с места, сопровождаемые участливыми возгласами женщин, мы пересекли площадь и направились к крепости.
