Тем временем, последовала дискуссия между начальством и пассажирами, где французы держались мягко и уговаривающе, а негры – решительно и агрессивно. Наконец, французы сдались и бывших депортируемых поволокли к выходу. Африканская часть пассажиров зааплодировала, и самолет пошел на взлет. Андрей смотрел в окно, на клетчатые, как шахматная доска, виноградники Франции, потом Испании, и вспоминал свое пребывание дома.
После саванны, после полигона, в России все радовало, все было неиссякаемым источником удовольствия. Дождь, снег, мороз, водка, асфальт, женщины на улицах, книги на полках. Дом, семья давали вообще запредельное счастье. Особенно здорово было в первый месяц, когда не надо было еще думать о будущем, а просто тратить привезенные деньги, встречаться с друзьями и узнавать новости. Он пробовал смотреть и телевизор, и с удовольствием понял, что в этом отношении от пребывания в Африке он ничего не потерял. Телевизор был, правда, по-другому тупой, чем при советской власти, но такой же тупой. По-видимому, что-то такое находилось в самой природе телевизионного вещания. Самоощущение его старых знакомых представляло собой странную смесь успехов и недовольства. «Ох, трудно жить» – говорили все. «В чем же твои трудности?» – спрашивал Андрей. «Мои-то ни в чем, я отлично живу, вот народ, народ жалко». Самосознание было противоположным советскому: раньше все были уверены в государственно-общественном благополучии и даже в своих личных бедах и неуспехах винили только себя, теперь из личных успехов и удач необъяснимо складывалось (возможно, посредством того же телевидения) большое общественное горе.
Вскоре после приезда Андрея вызвал Теймураз Азбекович и подробно расспросил обо всем. Они расстались благожелательно. С Андреем честно расплатились, в общем, понимая, что он сделал для предприятия все, что мог. Прошло несколько месяцев и, когда Андрей стал уже всерьез думать о поисках работы, Теймураз позвонил снова и сказал: «С тобой хотят поговорить люди о твоем участке. Я тебя попрошу, будь с ними как со мной, ничего не скрывай, говори, что думаешь.»
Так Андрей попал в подмосковный офис крупного добывающего предприятия, в прошлом старательской артели «Весна», в привычную ему обстановку производственного совещания. Вокруг были такие же, как он, горняки, геологи, механики, экономисты, с которыми он мог говорить на одном языке. Вопросы, которые они задавали, были те же, что обязательно задал бы он сам на их месте. Они внимательно разглядывали планы, разрезы, фотографии, списки оборудования. Потом слово взял президент компании, веселый, симпатичный человек, начавший свою карьеру бульдозеристом и ставший председателем артели с двумя высшими образованиями.
– Я Теймуразу кое-чем обязан. У него сейчас трудности. Он меня просит: заплати мне триста тысяч здесь и забирай участок там. Я готов это сделать из уважения к нему, если буду уверен, что смогу эти деньги там вернуть. Намного больше не обязательно, но эти обязательно.
– Пожалуй, их можно вернуть, но чтобы начать, тоже нужны деньги. На разрешение, оформление, на горючее, на подготовительные работы, на компенсации за посевы.
– Это понятно. А как это все юридически оформить?
Андрей изложил идею Леонтия о народном предприятии. Выяснилось, что Леонтий, находившийся по-прежнему в Сонгае, был в курсе нового проекта и уже дал согласие в нем участвовать.
– А ты бы сам за это снова взялся?
– Взялся.
– Хорошо. Тогда подготовь со специалистами технико-экономические расчеты, согласуй со всеми, кто здесь есть, и предоставь мне.
Вот так и получилось, что по прошествии еще нескольких месяцев Андрей вновь летел в Сонгай с планом организации народного предприятия на нижнем полигоне. Офиса «Ауры», как и Алиевича, в Сонгвиле уже не было, но Леонтий встречал его, как раньше. Он здорово сдал, выглядел усталым и слегка больным, но был по-прежнему весел, рассказывал о новых планах и новых знакомых. Для развлечения он теперь изучал японский язык по веселому советскому военному учебнику времен корейской войны.
Сонгвиль встретил его удушливым дымом горящих свалок. Вывоз мусора из городского двора стоил доллар в месяц, и жители, которые не могли себе этого позволить сжигали его прямо во дворах. Те, кто работали на вывозе, поступали не лучше. Они направляли своих осликов на ближайший пустырь, высыпали мусор из тележек и там тоже зажигали. Над городом стоял смешанный с пылью отвратительный запах горящего пластика и бумаги, и Андрей порадовался, что ему предстоит жить здесь недолго
Внешне Сонгвиль, по сравнению с прошлым разом, существенно изменился. Появились новые дома невероятной, как из фантастических фильмов или клипов, архитектуры, где классические ордерные колонны поддерживали китайскую загнутую крышу, а еще выше громоздились причудливые балконы, башенки, беседки и шпили. Голливудские сказочный стиль уверенно воплощался в жизнь. На улицах к традиционному ржавому металлолому и ооновским джипам прибавились крепкие, хоть и не новые, мерседесы богатых сонгайцев, уверенно прокладывающие дорогу в толпе. Кое-что, впрочем, не изменилось – например, дороги. Стотысячные автомобили, как и раньше, подползали к миллионным особнякам, стукаясь брюхом о колеи прифронтового типа. Чувствовалось, что освоение международной помощи по-прежнему идет преимущественно частным образом, без отвлечения на общественные фонды. Впрочем, одна внушительная программа общественного строительства неуклонно выполнялась. Новый президент страны был историком, получившим образование в Европе, и сейчас он заполнял столицу страны свежим историческим наследием. На каждом заметном перекрестке либо уже стояли, либо строились памятники. Раньше в Сонгвиле был только один памятник, поставленный благодарными французами в честь «сенегальских стрелков», то есть африканцев, сражавшихся на фронтах первой мировой войны за свободу милой Франции. Теперь к нему прибавился памятник первому президенту незвисимого Сонгая (свергнутому в результате переворота) и памятники общеафриканским антиколониальным героям Кваме Нкруме и Патрису Лумумбе (свергнутым). Второму президенту Сонгая (свергнутому) памятника не было, поскольку он как раз сидел в тюрьме и вел с правительством сложные переговоры по принципу «время-деньги», где годы заключения обменивались на суммы, лежащие на счетах узника в европейских банках. От него остался памятник жертвам, расстрелянным во время голодной демонстрации. Нынешнему президенту, надо признать, свержение не грозило. Он хорошо усвоил университетские лекции, и даже Клинтон назвал недавно Сонгай «образцом демократии в Африке».
