Женщины в Египте могут наследовать имущество, иметь собственное состояние, имеют право требовать развода по причинам, установленным законом
Я нашел свой дом в том виде, в каком оставил: старый копт и его жена приводили все в порядок, рабыня спала на диване, петухи и куры на дворе клевали маис, а бербериец, куривший в кофейне напротив, ждал моего возвращения. Правда, не удалось разыскать повара; наверное, увидев копта, он решил, что его выгоняют, и неожиданно ушел сам, без каких бы то ни было объяснений; такое в Каире случается довольно часто среди слуг и работников. Поэтому они стремятся ежевечерне получать плату, чтобы на следующий день поступать как им заблагорассудится.
На мой взгляд, было вполне уместно заменить Мустафу Мансуром, а его жена, которая приходила помогать ему днем, показалась мне достойной хранительницей нравственности моего домашнего очага. Разве что эта почтенная чета была совершенно незнакома с элементарными навыками приготовления пищи, даже египетской. Их собственная еда состояла из вареного маиса и овощей в уксусе, поэтому они не владели искусством ни делать соусы, ни готовить жаркое. Их опыты в этом направлении вызвали крики рабыни, принявшейся осыпать их проклятиями. Эта черта ее характера пришлась мне очень не по душе.
Я велел Мансуру сообщить ей, что настал ее черед готовить, и, поскольку собирался взять ее с собой в путешествие, было бы неплохо, если бы она подготовилась к новой роли. Мне трудно передать выражение поруганной чести или, скорее, оскорбленного достоинства, с которым она испепелила нас взглядом.
— Скажи сиди, — ответила она Мансуру, — что я кадина (госпожа), а не одалиска (служанка) и что я пожалуюсь паше, если он не обеспечит мне соответствующего положения.
— Паше? — вскричал я. — Но причем здесь паша? Я купил рабыню, чтобы она служила мне, и, если у меня не хватит средств оплачивать других слуг, а такое вполне может случиться, не понимаю, почему бы ей не выполнять домашнюю работу, как все женщины на свете.
— Она отвечает, — сказал Мансур, — что любой раб имеет право обратиться к паше, чтобы его снова продали на рынке, и таким образом сменить хозяина. Она говорит, что она мусульманка и никогда не станет выполнять работу, которую считает для себя зазорной.
Я весьма ценю в людях чувство гордости, и, поскольку рабыня действительно имела права, о которых говорила (Мансур подтвердил это), я ограничился тем, что обернул все в шутку и попросил ее извиниться перед стариком за свою вспыльчивость, но Мансур перевел все таким образом, что извинения, как я полагаю, были принесены с его стороны.
Мне стало ясно, что покупка этой женщины была безумием. И если она укрепится в своих притязаниях, то превратится для меня на все оставшееся время лишь в дополнительную статью расходов; нужно было приспособить ее хоть в качестве переводчика. Тогда я объявил, что, раз она является столь благородной особой, ей подобает изучить французский язык, а я тем временем займусь арабским. Это предложение она не отвергла.
Тогда я дал ей урок разговорной речи и письма; я заставил ее, как ребенка, выводить на бумаге палочки и научил нескольким словам. Урок ее весьма позабавил, а французское произношение на какое-то время заставило ее забыть свои гортанные звуки, столь неизящно звучащие в устах арабских женщин. Я очень веселился, когда она повторяла за мной целые фразы, не понимая их смысла. Например, такую: «Я маленькая дикарка», которая в ее устах звучала так: «Йя баленкайа тыкарка». Видя, что я смеюсь, она решила, что я заставляю ее повторять что-то неприличное, и позвала Мансура перевести эту фразу. Не усмотрев в ней ничего дурного, она изящно повторила: «Ана (я) баленкайа тыкарка?.. Мафиш (вовсе нет)!»
У нее была обворожительная улыбка. Устав рисовать палочки, рабыня дала мне понять, что хотела бы написать (ктаб) по своему разумению. Я подумал, что она умеет писать по-арабски, и дал ей чистый лист бумаги. Вскоре я увидел, как под ее пером рождаются странные иероглифы, которых, вне всякого сомнения, нет в каллиграфии ни у одного народа. Когда она исписала всю страницу, я спросил у нее через Мансура, что это означает.
— Я написала вам, читайте! — ответила она.
— Но, дитя мое, это совершенно лишено смысла. То же самое мог бы нацарапать кот, обмакни он свои когти в чернила.
Это ее весьма озадачило. Она-то полагала, что всякий раз, когда думаешь о чем-то и водишь как попало пером по бумаге, мысль немедленно предстает перед оком читателя. Я разуверил ее и попросил рассказать о том, что она собиралась написать.
Это было наивное прошение, которое состояло из нескольких пунктов. В первом повторялось уже высказанное пожелание носить хабару из черной тафты, как у каирских знатных дам, чтобы ее не принимали за простую крестьянку, во втором указывалось на желание иметь платье (йаляк) из зеленого шелка, а в третьем заключалась мысль о покупке желтых сапожек, поскольку ей, как мусульманке, нельзя было отказать в праве носить их.
К этому следует добавить, что сапожки эти безобразны и делают женщин похожими на уток. А остальная одежда придает им вид огромного, бесформенного тюка; но именно желтые сапожки представляют собой принадлежность, указывающую на социальное превосходство. Я обещал ей поразмыслить над этим.
Решив, что я ответил утвердительно, рабыня встала, хлопая в ладоши, и несколько раз повторила:
— Аль-филь! Аль-филь!
— Что это значит? — спросил я Мансура.
— Ситти (дама), — сказал он, переговорив с рабыней, — хотела бы пойти посмотреть на слона, о котором много слышала, он находится во дворце Мухаммеда Али в Шубре.
Было бы справедливо вознаградить ее прилежание в учебе, и я велел кликнуть погонщиков ослов. Городские ворота в сторону Шубры были в сотне шагов от нашего дома. Возле ворот возвышались тяжелые сторожевые башни, сохранившиеся со времен крестовых походов. Затем по мосту нужно было пересечь канал, который слева, разливаясь, образует небольшое озеро, со всех сторон окруженное свежей зеленью деревьев. В их прохладной тени расположились казино, кофейни, здесь же раскинулись городские сады, где по воскресеньям можно встретить гречанок, армянок и дам из квартала франков. В глубине сада они снимают покрывала, и тогда наблюдателю предоставляется возможность изучать столь непохожие одна на другую народности Леванта. Идем дальше. Под сенью неповторимой и единственной в мире аллеи Шубры проносятся кавалькады всадников. Огромной величины смоковницы и эбеновые деревья протянулись на целое лье. Они раскинули свои густые кроны, и их листва образует столь плотный шатер, что на аллее царит почти полная тьма, лишь где-то вдали блестит, окаймляя распаханные поля, раскаленная кромка пустыни.
