Началось это неожиданно, и ничто, как говорится в романах, не предвещало беды. Я сидел на кнехте на носу, с книжкой, рядом с сияющей на солнце рындой. Вокруг спокойно дышал Тихий океан. Надо мной было чистое небо, а подо мной – Марианская впадина. За завтраком в кают-компании по громкой связи нам сообщали погоду, а также температуру воды за бортом и глубину под килем. В самолете ведь тоже зачем-то сообщают высоту, на которой он летит. Зачем? Кто знает! “Под килем одиннадцать тысяч шестьсот пятьдесят три метра”, – равнодушно извещал радист. Цифра менялась незначительно. Я попытался ее представить, эту цифру, по вертикали и в воде. Не смог. Самолеты, по-моему, летают ниже. Можно, конечно, представить это расстояние, но по горизонтали и на суше. Скажем, от МКАД до Переделкина приблизительно столько же. Но чтобы все это под тобой, в воде?..
В общем, ничто, как уже было отмечено, не предвещало беды. Да ее и не могло быть никак, когда вместе с тобой еще триста единиц плавсостава, включая сто пятьдесят женщин-рыбообработчиц. И ты находишься на крупнейшей плавбазе, которая – город с заводом. Сами рыбу ловили, сами обрабатывали, сами закатывали в банки, чтобы они, банки, раскатились по всей необъятной советской родине. Чтобы в каждом глухом уголке, где практически нечего есть, можно было бы украсить праздничный стол или просто стать закуской под водочку и портвешок. Скумбрия в масле! Мы ловили ее под островом Хоккайдо в японских территориальных водах по лицензии, купленной, как говорили, за золото. Рыбка золотая. Японский рыбнадзор периодически поднимался на судно проверять размер ячейки сети. И выискивать рыбу другой, не скумбриевской породы. А она неминуемо попадала в сети, и ее использовали в личных целях. Однажды вытащили огромную акулу – все боялись к ней подойти. На третьи сутки одним ударом челюстей она перебила металлический трос, которым ей тральцы ткнули в морду. Хотели, типа, узнать – жива ли рыбка. У главного японца на рукаве была красная повязка с белым русским словом “КАМАНДИР”. “Камандира” боялись. В общем, ничто не предвещало беды. Да какая, к черту, беда могла произойти в этом плавучем государстве, где были две параллельные улицы. Одна называлась улица 8 Марта, а другая – 23 Февраля. На одной, естественно, жили женщины, на другой – мужчины. Какая могла быть беда, кроме внематочной беременности? Какая беда, если на судне врач-гинеколог? Если законные жены мужской части экипажа остались на Большой земле. И законные мужья женской – там же. Если гражданские браки заключались после прохождения Босфора по дороге на промысел и расторгались на обратном пути, спустя восемь месяцев, там же. Какая беда могла произойти в городе в океане, где играли в волейбол на волейбольной площадке с той лишь разницей, что мячик был привязан к фалу, чтобы не улетел в Японию – крупную волейбольную державу – и не стал перебежчиком. Все члены команды были привязаны невидимым фалом друг к другу по этой же причине. Этим фалом была семья на Большой земле. По закону муж и жена не могли плавать вместе на одном судне. Какая беда могла произойти, если мы играли на бильярде, только не шарами, а шайбами?
Я как-то даже выиграл спор у одной известной журналистки, которая никак не хотели верить в то, что такой бильярд существует. “Врешь, Бильжо. Ха-ха-ха. Бильярд с шайбами! Ха-ха-ха”. Спор был тоже на судне, только маленьком. А мимо проходил капитан. “Зря не верите, товарищ правду говорит. Это флот, сударыня”.
Так что ничто не предвещало беды. Тем более что все происходило, когда моему сыну исполнилось четыре месяца.
Тучи появились на горизонте – а горизонт там, где просторы бескрайние, круглый – и стремительно стали лететь. Да, да, именно лететь со всех сторон к солнцу, которое было ровно в центре небесного купола. Потемнело сразу, и ветер не то чтобы нарастал – он родился мгновенно. Перекрывая его вой, капитан по громкой связи приказал всем срочно покинуть палубу и уйти в помещение. Держась за что попало и друг за друга, мы поползли к надстройке и без этого приказа. Просто все эти события произошли в одну минуту, параллельно друг другу – минуту от солнца и тишины до темноты и урагана. Последним, что я увидел, была дырка в черном небе, в которой светило солнце. Все. Его, солнца, нет. И наш плавучий город со своей жизнью и тремястами человеческими душами превратился в точку. В рисовое зернышко в большом мешке. Что триста жизней для океана, в котором этих жизней миллиарды?!
“Всем в каюты, надеть спасательные жилеты, задраить иллюминаторы, опустить бронячки, туго завернуть барашки”. Я кинулся к рундуку – спасательного жилета нет. Лег на свою верхнюю полку и открыл зачитанного до дыр судового библиотечного “Евгения Онегина”. “И страшно ей; и торопливо / Татьяна силится бежать: / Нельзя никак; нетерпеливо / Метаясь, хочет закричать: / Не может…” Я лежал и думал, что если будет качать, то в положении лежа меньше будет тошнить. Но нас не качало. Нас просто клало на бок под углом девяносто градусов. Когда положило первый раз, я вылетел из своей норки и упал на противоположную переборку. “Им овладело беспокойство, / Охота к перемене мест / (Весьма мучительное свойство, / Немногих добровольный крест)”. Потом судно встало. Кто-то прибежал и дал мне спасательный жилет. Спасибо. В каюте одному находиться было невозможно, и я выполз в столовую команды, в которой уже собрались все в оранжевых спасательных жилетах.
Выяснилось, что мы попали в глаз тайфуна “Джуди”. У нас заклинило перо руля. Нас гоняет по кругу, и главное – не встать боком к волне. Иначе оверкиль. И уже не под, а над нами будет двенадцать тысяч метров воды.
Поэтому штурмана пытаются встретить волну носом. Волну? Это смешно звучит. Это не волна, это девятиэтажный дом, накрывающий нас сверху, и мы не можем передать SOS. Поэтому ли или потому, что надо получить разрешение с Большой земли. Разрешение на передачу SOS. Разрешение на шанс жить. Такие были нравы. Потому что если бы спасли нас иностранцы, то наше государство должно было бы заплатить спасателям золотом. Так что нашим не всегда разрешали передавать SOS, мол, сами как-нибудь. Но зато наши шли, рискуя жизнью, спасать других. Ведь платили всем. Вплоть до гальюнщицы.
“Был вечер. Небо меркло. Воды / струились тихо…” Если бы тихо, Александр Сергеевич, если бы.
Длилась эта история трое суток. Не помню, как они прошли. Мы даже пытались крутить “Служебный роман”. Я имею в виду фильм. Надо было успокаивать себя. Это тем, от кого не зависела жизнь судна. А штурманы и механики, что называется, боролись со стихией. Что они делали, я не знаю. Но то, что они сделали, – чудо.
Закончилось все так же, как началось, внезапно. Утром светило яркое солнце и был полный штиль. Мы стояли на рейде рядом с островом Итуруп. Было видно траву, цветы, бабочек. Все хотели просто полежать на земле. Разрешение сойти на берег мог дать только первый, то есть, конечно, никакой он не первый, но так на флоте называют или называли первого помощника капитана – помощника по политработе. Просить его команда боялась, потому что если что не так, то на Большой земле он мог заложить законным мужьям и женам согрешивших. Он знал все и про всех. Все были, как волейбольные мячики, у него на фале. Ведь в порту “законные” шли к нему на прием с одним вопросом: “Как мой (моя)?” По этой причине послали “науку”. “Наука” – что с нее возьмешь? Она московская, не местной, севастопольской приписки. “Наукой” оказался я. “Первый” внимательно выслушал мои аргументы: мол, народ устал, психологическая нагрузка, только пройтись по траве босиком… Ответ был прост: “Не положено!” У вас, мол, в паспорте моряка стоит штамп о том, что вы покинули родину. Вступить на нее можно только через таможенный и паспортный контроль. Аргументы мои, что остров Итуруп – это не японский остров, как считают японцы, он наш, – не помогли. Не положено!!!
Я стоял на палубе и смотрел на осенний берег. Ко мне подошел боцман: “Повезло тебе, «наука»”. – “Почему мне? – удивился я. – Нам”. – “Я не про это… Можно всю жизнь проходить, а такого шторма не увидеть. В моей за сорок лет моря такое впервые. Так что тебе повезло”.
Моряки мне говорили, что все тайфуны называются женскими именами. Женщины действительно тайфуны.
Для справки. Во время тайфуна “Джуди” погибли сорок пять японских судов-кальмароловов с экипажами по пять-десять человек.
Тогда мы все поклялись, что будем каждый год отмечать эти сентябрьские дни как дни нашего второго рождения. А я тогда понял многое. Я понял, что неприятности могут приходить внезапно и внезапно уходить. Что может не оказаться спасательного жилета, когда надо. Но окажется тот, кто тебе его даст. Что даже страшное может быть полезным. И что любая идеология похожа на старый гриб. Его срезаешь, а внутри он трухлявый. Ты его режешь, пытаясь найти хоть кусочек целый, а остается с гулькин нос. Если в корзине ничего нет, его еще можно оставить на жарку, для запаха. А если корзина полная, то он и на фиг не нужен.
