Генри Мортон - Лондон. Прогулки по столице мира

Вероятно, по причине малолетства мне казалось, что весь этот ад организован существами, рост которых превышает рост нормальных людей. Рядовой кокни не отличается гигантским ростом, и все же в течение нескольких лет я был убежден в том, что эти огромные существа принадлежат к особой расе веселых бородатых великанов. Я не могу себе представить современного ребенка, который пришел бы в смятение, впервые увидев медленное и упорядоченное движение лондонского автотранспорта. А ведь именно такое впечатление произвел на меня Лондон эпохи королевы Виктории — Лондон, на который я успел бросить лишь мимолетный взгляд.

Я совершенно не помню Лондон эпохи короля Эдуарда, потому что мои школьные годы прошли не в столице. Я вернулся в Лондон в 1913 году, когда уже достиг призывного возраста, и обнаружил, что город стал совсем другим. Автомобили с колесами на литых шинах уже изгнали с его улиц конные экипажи. И все же еще можно было нанять старомодный четырехколесный экипаж или двухколесный кэб. В этом другом Лондоне цилиндр был не только символом достатка, но и признаком респектабельности. Многие парикмахеры держали специального помощника, который занимался исключительно тем, что отпаривал утюгом эти шляпы, пока их владельцам стригли волосы. Человеку, который был вхож в светское общество, цилиндр отпаривали ежедневно. Котелки носили представители более низких слоев общества, а кепи, если не принимать в расчет сельской местности, были головным убором низов. Никто, за исключением немногих оригиналов, не ходил с непокрытой головой, как это в обычае у многих сегодняшних лондонцев.

Это был богатый и высокомерный город. По Гайд-парку проносились последние запряженные превосходными лошадьми четырехместные кареты с открывающимся верхом. Рядом с кучером сидели, скрестив руки на груди, ливрейные лакеи в треуголках, сюртуках и белых бриджах. На закате эпохи достатка и привилегий общество, в том смысле, в котором понимали это слово в георгианские времена, все еще существовало внутри величественных зданий восемнадцатого столетия и на площадях Вест-Энда.

Это был шикарный Лондон. В те годы, как, впрочем, и в любой другой период истории, можно было без труда опознать аристократа, родители которого были простолюдинами, или богача, который вырос в бедной семье. В городе было много людей, носивших монокль, ныне почти вышедший из употребления, но он выполнял исключительно декоративные функции. Таких людей восторженно называли «франтами» или «щеголями». Они являлись прямыми наследниками «красавчиков» и «денди» эпохи Георгов, «милашек», «модников», «цветочков», «фатов» и «коринфян» периода Регентства, а также «малых», «приятелей» и «сердцеедов» викторианской эпохи. Но их лебединой песней стала песенка «Гилберт-чудак не такой уж простак», спетая во время Первой мировой войны Нельсоном Кизом.

Этот появившийся в 1914 году «не-такой-уж-простак» положил конец длинному ряду всевозможных франтов. Ему суждено было пасть мученической смертью на проволочных заграждениях у Соммы. Он часто раздражал своих родственников и забавлял зевак, но при этом оставался джентльменом. Даже сейчас всем нам его так не хватает.

В те времена подобные причуды с большим или меньшим успехом повторяли представители всех слоев общества, за исключением рабочих, занимавшихся физическим трудом. В 1913 году представителя рабочего класса было так же легко отличить по одежде, как и члена палаты лордов. В ту эпоху землекоп еще не превратился в джентльмена с отбойным молотком. Тогда это был человек внушительной комплекции, в тяжелой байковой куртке и вельветовых брюках, износившихся на коленях. Как правило, он носил кашне или шейный платок и курил короткую глиняную трубку. Этот восхитительный типаж, который так часто встречался на улицах Лондона, теперь куда-то исчез. Уличный торговец был неотъемлемой частью любого рынка и обладал громким голосом, чувством юмора и иронией. В торжественных случаях он облачался в специальный костюм, расшитый сотнями жемчужных пуговиц, а его жена и дочь могли позволить себе появиться на улице в огромных шляпах, украшенных страусиными перьями. Мы и сейчас можем увидеть торговца, но теперь он выглядит точно так же, как все остальные.

Перед Первой мировой войной жители занятого кипучей деятельностью и уверенного в себе города получали жалованье серебряными и золотыми монетами. О банкнотах никто понятия не имел. Соверен, который на жаргоне кокни назывался «джимми-о'гоблин», был красивой, тяжелой монетой золотисто-красного цвета. Эти монеты внушали человеку такое чувство достатка и уверенности в своих финансовых возможностях, какое не способна внушить даже толстая пачка сегодняшних банкнот. На одной стороне монеты было изображение королевы Виктории или короля Эдуарда VII, а на другой — разящий дракона святой Георгий. И если тогда даже на пенни можно было купить целый список товаров, то уж соверена хватало надолго.

Кошельки никогда не пользовались популярностью в Англии, и я до сих пор отношусь с предубеждением к человеку, который, вытащив из кармана кошелек, осторожно извлекает из него несколько монет. Впрочем, я с гордостью вспоминаю тот маленький металлический кошелек, предназначенный для хранения соверенов, который мне подарили еще в юношеские годы. Лежавшие в нем монеты были плотно прижаты друг к другу, и для того, чтобы извлечь одну из них, нужно было надавить большим пальцем — тогда верхняя монета, выскользнув из своего гнезда, попадала в узкое пространство между большим и указательным пальцами, а та, что лежала под ней (если она там лежала), занимала место верхней.

Когда вы молоды, то видите окружающий мир в радужном свете, поэтому теперь мне трудно сказать, соответствовало ли то впечатление буйного веселья и всегда хорошего настроения, которое произвел на меня Лондон, реальной атмосфере тех дней — или же я смотрел на столицу сквозь розовые очки молодости. Огромное количество людей вело невероятно омерзительный, скотский образ жизни. В моей памяти проносятся образы нищих, которые часто спали прямо на набережной, и босоногих мальчишек. И все же на первый взгляд Лондон производил впечатление огромной, дружелюбно настроенной и веселой столицы. Впрочем, между богатыми и бедными, наделенными правами и бесправными лежала глубокая пропасть. Существовало огромное количество тех, кто только притворялся несчастным, но я полагаю, что тогда не было той зависти и злобы, которые являются характерной чертой периодов социальной напряженности.

Именно в то время, о котором я пишу, появился кинематограф, но на него тогда не обращали большого внимания. Первые фильмы показывали в импровизированных кинотеатрах, которые как я припоминаю, назывались биоскопами. За исключением Южно-Африканского Союза, это название уже повсюду вышло из употребления, там же большинство роскошных, оборудованных кондиционерами кинотеатров все еще называют этим архаичным словом. Насколько я помню, первые фильмы представляли собой отрывочные эпизоды путешествия на гондоле по Большому каналу в Венеции, но зрители с изумлением и восторгом наблюдали за тем, как на экране двигаются живые люди. Тогда никому бы и в голову не пришло, что всего через несколько лет эти движущиеся фотографии нанесут смертельный удар всемогущему мюзик-холлу. Кстати, я не вижу более существенных отличий между той эпохой и сегодняшним днем, чем отличия между посетителями мюзик-холлов и зрителями кинотеатров. Тогда после представления какого-нибудь мюзик-холла толпы возбужденных зрителей заполняли освещенные фонарями улицы Лондона. Они громко пели и свистели, пребывая в радостном настроении, которое было вызвано тем, что они увидели на сцене Весту Тилли, Мэри Ллойд, Малютку Титч, Джорджа Роби или Гарри Тейта. И совсем по-другому покидает кинотеатр толпа современных зрителей. Каждому из нас знакомо то виноватое выражение лиц, с которым они выходят на улицу. Такое впечатление, что они выходят из какого-то гигантского морга.