Мы идём час, другой, третий. Яркие солнечные лучи ослепительно отражаются от ледяной поверхности. Наши глаза защищены тёмными очками, кожа на лице — ланолиновой смазкой. Но тем не менее действие палящего солнца, удвоенное отражением лучей от льда, начинает сказываться: нас охватывает своеобразная глетчерная усталость и апатия.
Мы встречаем на льду следы подков и полозьев и конский навоз. Некоторые трещины заложены большими глыбами льда. Но затем, боясь миновать обсерваторию, мы покидаем ровный лёд на правой стороне ледника и переходим на бугристую левую. Мы обшариваем в бинокль все склоны, каждый выступ, каждую скалу. Станции нет.
Два или три часа мы идём по левой стороне ледника. Потом я вспоминаю, что станция расположена у перевала Кашал-Аяк. Сверяемся с картой и убеждаемся, что до обсерватории ещё далеко. Снова переходим на правую сторону. И все же мы не уверены, что идём правильно. Начинает приходить в голову мысль о вынужденной ночёвке на леднике без спальных мешков. Но через несколько времени Абалаков, идущий впереди, останавливается, нагибается и затем радостно кричит:
— Навоз!
Вероятно, так же матрос Колумба, первый заметивший берег, кричал: «Земля!»
Лошадиный навоз — значит здесь проходили караваны строительства.
Мы не сбились с пути.
Пейзаж вокруг нас становится все грандиознее и прекраснее. Глетчер очищается от морены, полоса открытого льда становится шире. По обе стороны встают два ряда пятикилометровых вершин. Мерцают на солнце фирновые карнизы, причудливо лепятся по скалам висячие ледники, блестят серебряные ленты водопадов. Впереди белеют, быстро приближаясь, фирновые поля Шпоры, возле которой ледник делает поворот.
Справа от Шпоры — широкое фирновое седло, перевал Кашал-Аяк. Где-то здесь должна быть обсерватория. Правее перевала у левого края глетчера я вижу скалу. К ней ведёт ровный фирновый подъем, который вполне может преодолеть лошадь. Пожалуй, это — единственное удобное место для обсер — ватории. Я всматриваюсь в бинокль. Мне кажется, что я вижу наверху скалы юрту.
Солнце склоняется к западу, садится за хребет Маркса и Энгельса. Идти становится все труднее. Мы уже тринадцать часов в пути. Нас мучит голод. Наша группа растягивается. Абалаков и Маслаев уходят вперёд. Абалаков опережает нас, примерно, на километр, Маслаев — та полкилометра. Мы с Капланом часто останавливаемся. Всякий раз при этом я оборачиваюсь назад, к северу. Высокие скалистые горы правого берега Билянд-Киика замыкают горизонт. В потухающем дневном свете они окутаны дымкой и постепенно меняют цвет. Сейчас они голубые, потом сизые, потом серые.
Навстречу нам показываются несколько верховых. Это караван строительства возвращается порожняком с обсерватории. Киргизы-караванщики не понимают по-русски. Но они указывают на скалу у перевала. Мы идём правильно.
Дневное солнце растопило пористый снег на поверхности глетчера. Во всех направлениях текут, журча, голубые ручьи в голубых ледяных берегах. Потом они исчезают в узких круглых трещинах, ледниковых колодцах.
Мы сворачиваем направо, к левому краю ледника, переходим несколько срединных морен и приближаемся к началу фирнового подъёма. В сгущающихся сумерках мы видим на фирне Абалакова, уже почти достигшего вершины скалы, и значительно ниже его — Маслаева.
Наконец в полной темноте, измученные усталостью и голодом, мы добираемся до подножья скалы. Я втыкаю в снег ледоруб и ложусь. Каплан по-братски делится со мной последним кусочком шоколада.
Мы спокойно отдыхаем, так как уверены, что Абалаков вышлет подмогу. Через несколько минут слышны громкий свист и крики. Сверху бегут трое — двое рабочих и метеоролог. Они освобождают нас от винтовок, спинных мешков, полевых сумок, фотоаппаратов. Последний подъем преодолеваем налегке.
Мы наверху скалы. В темноте смутно чернеют силуэты построек. Нас вводят в юрту. В середине топится железная печка. Вспышки пламени, вырывающиеся из её дверцы, ложатся неяркими бликами на лица сидящих кругом людей. Нам уступают место, суют в руки бачки с кашей. Чайник на печке поёт тихую песню. Абалаков и Маслаев уже здесь.
Высокий худой человек подымается со своего места. Его лица не разглядеть в темноте юрты.
— Позвольте представиться, — говорит он. — Начальник строительства, Владимир Рихардович Блезе.
Беседа, прерванная нашим приходом, возобновляется.
— Слышь, Рахирдович, — говорит почтённый бородач, — завтра с Чортова гроба караван придёт. Ты его сразу не отправляй, пошли лошадей на морены. Пускай песку для цемента привезут.
— Плотникам завтра обязательно круглые окна надо пригнать, — говорит другой, — а то нам западную стену железом обивать нельзя.
Спокойно и мерно, без председателя и протокола, течёт за чаем производственное совещание, скажем лучше — повседневная производственная беседа. Во всех деталях вырабатывается план завтрашнего рабочего дня. Вернее — два плана: один — на случай хорошей погоды, другой — на случай бурана…
В палатках нам отведено место для ночлега. Мы раздеваемся и засыпаем мёртвым сном, не успев как следует закрыть застёжки спального мешка.
Обсерватория и её строители. — Возвращение в базовый лагерь.
Луч солнца, пробиваясь сквозь полу палатки, будят меня на другое утро. Владимира Рихардовича, спавшего рядом со мною, уже нет. Он — на работе. Я встаю, одеваюсь и выхожу наружу. Возле палатки течёт небольшой ручей. Ночной мороз сковал его ледяной корой. В одном месте кора пробита ударом каблука:
кто-то здесь сегодня умывался. Рядом с отверстием лежат на льду приготовленные для меня чистое полотенце, мыло и флакон одеколона. Изысканное гостеприимство на леднике Федченко, в центре бывшего «белого пятна»…
Умывшись, я медленно поднимаюсь к площадке на вершине скалы.
В трехстах метрах подо мной недвижным ледяным руслом трехкилометровой ширины лежит ледник Федченко. Он расчерчен вдоль тёмными валами срединных морен — следами слияний с другими ледниками. Он похож на гигантскую белоснежную ленту, в которую вотканы чёрные продольные полосы. На севере эта лента уходит в даль к синим в дымке тумана горам Билянд — Киика. На юге она геометрически правильной дугой поворачивает влево, на восток. Этот разворот ледника — быть может, самое грандиозное, что мне когда — либо приходилось видеть. У поворота ледник принимает в себя большой приток — глетчер Кашал-Аяк. На месте слияния стоит белоснежная вершина — Шпора.
Глетчер течёт между двумя грядами пятикилометровых пиков. Но горы, окаймляющие ледник, не кажутся высокими. Они погружены по пояс в ледяной поток глетчера. Над его поверхностью высятся лишь последние скалистые отроги, фирновые поля и снежные карнизы.
