Редчайший, поразительный случай! Ударив, Баландин потерял равновесие и провалился между бочками – его откопали совершенно невредимым. Когда белый, как смерть, Чернышев выдернул его из груды битого льда, Баландин отряхнулся, изысканно поблагодарил: «Весьма признателен, не стоит беспокоиться», – радостно осклабился при виде голой надстройки: «С одного удара, прелестно!» – и, обратив внимание на наши искаженные от пережитого страха лица, обеспокоенно спросил: «Что-нибудь случилось?»
– С воскресением! – сделав умильное лицо, просюсюкал в ответ Чернышев и заорал на бедного Птаху: – Оторву цыплячью голову! Гони всех отсюда к чертовой бабушке!
За последние дни это был единственный случай, заставивший нас поволноваться. Редкостно спокойно прошли две недели, настолько умиротворяюще-спокойно, что я впервые за время плавания по-настоящему выспался и даже прибавил в весе. Утром мы выходили в море, набирали лед и возвращались обратно в бухту, где при помощи кренования определяли его вес, окалывались и снова шли в море. Забавная штука – кренование, вроде развеселой игры для школьников младшего возраста. Перед отплытием экипаж выстраивается и по команде бегает от одного борта к другому, судно раскачивается, и прибор Амаева пишет крен – замеряет амплитуду колебаний. По возвращении беготня повторяется, записи амплитуд сравниваются и по формуле определяется ледовая нагрузка. Казалось бы, самодеятельность, а точнее количество набранного льда не определишь, разве что на аптекарских весах.
И так каждый день. В шторм случалось, что положенные двадцать тонн мы набирали часов за пять, а однажды даже за четыре, в другие выходы и за сутки лед еле-еле нарастал, но столь разные условия как раз и оказались необходимыми для вдумчивого анализа всех стадий обледенения. Были успешно испытаны такие средства защиты, как смывание снежной каши и слабого льда горячей водой из пожарных шлангов, три вида эмалей и прочее. Ежедневно проходили обсуждения, материал накапливался интереснейший, и научный состав экспедиции не скрывал своего удовлетворения.
Обрел спокойствие и экипаж. Конечно, палубные матросы ворчали: невелика радость сбивать и сбрасывать за борт многие тонны льда, но работа была будничная, без особых тревог и авралов, и времени для досуга оставалось достаточно. По десять человек набивалось в кубрик послушать веселую травлю Перышкина, изощрялась в своем искусстве Любовь Григорьевна, вечерами в кают-компании крутились фильмы, в каютах сражались в шахматы, будто и не было никаких треволнений, мир и благополучие снизошли на СРТ «Семен Дежнев» за эти недели. Чернышев в обществе появлялся редко, на обсуждениях отмалчивался, вообще как-то ушел в тень и поблек. Подлинным хозяином экспедиции стал Корсаков.
В один из этих дней произошло то, чего я ждал и боялся больше всего: редактор прислал очередное, на сей раз грозное предупреждение, и я со вздохами уселся за первый очерк. Такая штука, как вдохновение, для журналиста непозволительная роскошь, наш брат-ремесленник работает не для вечности, а на ширпотреб; однако мне решительно не писалось, из-под пера выходили одни лишь банальнейшие строчки, вроде насоветованных когда-то Чернышевым: «Особенно отличились старпом Лыков, тралмастер Птаха, матросы Воротилин и Дуганов». Вроде бы и результаты были получены многообещающие, и сама необычность экспедиции могла заинтриговать читателя, и люди на борту имелись интересные, и события происходили, а на бумагу просилась какая-то «баранья чушь». Я чувствовал себя серым и бездарным, мысли в отупевшем мозгу ворочались с проворством карпов на дне пруда, из которого спустили воду, и после нескольких бесплоднейших часов я с отвращением отбросил ручку.
И вдруг понял, что дело вовсе не в моей бездарности, и не в том, что я отвык от письменного стола, и не в усыпляющей качке – все это одни отговорки; просто я совсем не знаю, как, что и о ком буду писать. Более того, если две недели назад мне казалось, что будущих персонажей я аккуратно расставил по полочкам, то теперь было ясно, что они наотрез отказываются повиноваться и скачут с полки на полку, про себя посмеиваясь над околпаченным автором. Так, общим любимцем экипажа оказался Федя Перышкин, которого я чуть было не записал в отпетые, а самым близким мне человеком все больше становился Никита; зато поскучнел и вечно исчезал из каюты Баландин, уж слишком безоговорочно и неожиданно для меня приняли позицию Корсакова Ерофеев и Кудрейко; в то же время, став хозяином экспедиции, что-то потерял Корсаков и совсем разочаровывал Чернышев.
От его фанатичной жажды деятельности не осталось и следа, он на удивление быстро и сразу сдался: вулкан потух, о былых и бурных его извержениях напоминали только протокольные записи. Никак не укладывалось в голове, что Чернышев, каждое слово которого совсем недавно весило столь много, превратился в зауряднейшего члена экспедиции; кощунственно звучит, но если бы сегодняшний Чернышев покинул судно, экспедиция нисколько бы не пострадала: на мостике и так командовал Лыков, с которым у Корсакова наладился превосходный контакт.
Теряясь в догадках, я пробовал объясниться с Чернышевым, однако то ли он разгадал мои намерения, то ли и в самом деле ко всему и ко всем охладел, но стоило мне к нему зайти, как он начинал зевать, охать, жаловаться на радикулит и норовил улечься в постель, яснее ясного давая понять, что никаких душеспасительных бесед вести не желает. В конце концов, я обозлился и перестал навязывать ему свое общество. Видимо, решил я, угроза начальства слишком на него подействовала, а раз так, то одержимость его недорого стоила, желание сохранить свой пост оказалось сильнее, и, следовательно, личность капитана Чернышева отнюдь не такая незаурядная, какой я нарисовал ее в своем пылком воображении. Да, отнюдь не такая. Если человек мужествен перед лицом стихии, но дрожит как лист на ветру перед начальством, пусть о таком герое рассказывает другой; что ни говорите, а высший вид мужества – мужество гражданское: из любого, даже самого сильного шторма все-таки имеется шанс выйти, а вот если потеряешь пост, тяжким трудом завоеванное положение в жизни, можешь и не подняться. Тот, кто один раз уже швабрил буксир, понимает это лучше любого другого…
Так я сидел и страдал, развенчивая Чернышева и с горечью думая, что единственное, о чем бы мне хотелось писать, так это о том, как он не выходил из шторма и вновь рвался к черту на рога за сорока тоннами льда. Но теперь, когда Чернышев так пал в моих глазах, об этом не могло быть и речи, и я по-настоящему растерялся и приуныл. В последние дни я не раз отгонял от себя одну упадочническую мысль, а сейчас не стал: наверное, мое дальнейшее пребывание на «Семене Дежневе» не имеет смысла. В самом деле, на кой черт мне здесь торчать? Каждый день одно и то же, чуть обросли льдом – со всех ног спешим в бухту, чтобы, упаси боже, не перебрать лишнего, все кругом довольны, никаких тебе проблем. Когда все довольны и всем хорошо, журналисту делать нечего, в раю наш брат наверняка либо сидит без работы, либо переквалифицируется на арфиста… Вернусь в редакцию, напишу двести-триста строк о том, что отличились старпом Лыков, боцман Птаха и так далее, дам парочку фотографий, интервью с Корсаковым и поищу тему поинтереснее и людей поярче. Ну, еще раз пошепчутся, что Крюков неудачник, и пусть себе шепчутся…
