— У меня что ни день, то солдаты бегут. Вчера опять один удрал. Но ловить его нельзя.
— Почему?
— Он уже третий раз бежал. Если поймаем, надо уголовное дело заводить. Посадят, а к нам все равно не вернется. Пусть лучше бежит… В Таксимо служивые сошли, и настал черед женщины-врача жаловаться на жизнь.
— Мужиков-то не осталось, — говорила она. — Либо поубивали друг друга, либо замерзли по пьянке. Во многих местах по три бабы на каждого. Вот и приходится с алкашами жить. Сифилис повальный, дети поголовно дебилы, да и взрослые от водки одурели… Бабы все битые-перебитые, то и дело в больницу попадают, а бросить мужика-изверга не могут: других-то нет. Тогда я думал, что она преувеличивает. Но оказалось, что на большинстве бамовских станций (за редким исключением, вроде Северобайкальска), жизнь и вправду мрачная. Словно в американских фильмах ужасов, где зомби или упыри захватывают ни в чем не повинный городок, здешние поселки буквально оккупированы невменяемыми от пьянства алкоголиками, и последние оставшиеся нормальные люди — врачи, учителя, геологи — живут словно в осаде, боятся выйти из дома после пяти вечера и вынуждены отправлять детей порой к дальним родственникам — лишь бы не отдавать в местную школу. Особенно тяжело на станциях вроде Уояна и Хани, где закрыли единственный источник рабочих мест — железнодорожное депо. Раньше местные жители пробавлялись охотой и рыбной ловлей, но теперь рыбы стало намного меньше, а зверь ближе полусотни километров от дороги вообще перевелся. Летом 1990 года прямо с поезда удавалось заметить то соболя, то зайца, то изюбря, а теперь даже следов на снегу было очень мало — за сотни километров пути пара заячих, один соболиный и ни одного лисьего — хотя лис тут всегда было полно. Кабарга, снежный баран, дикий северный олень и медведь вообще исчезли вдоль трассы. «А медведей у нас полно, — говорят местные охотники, — вот в 95-м, помню, в горах убили одного…» Собственно, зверям и жить-то негде: вся хорошая тайга либо выгорела, либо вырублена, осталось только похожее на лесотундру заболоченное редколесье. Зимой, когда на лиственницах нет хвои, оно выглядит особенно уныло. Только горы все так же прекрасны, особенно возле недостроенного Северомуйского тоннеля — мы попали туда как раз на рассвете. В рифтовых долинах, укрытых в глубине Станового нагорья, зимой почти все время очень холодно и солнечно. Мы пересекли Витим и сошли перед тоннелем, ведущим из Муйско-Куандинской котловины в Чарскую. Здесь было тихо и морозно, над синей наледью клубился пар, покрытые густым инеем деревья на берегах резко выделялись на темном фоне тайги. Меж кустиками ив бродили куропатки, выглядевшие голубыми среди сугробов. Таинственные каньоны уходили вглубь хребтов, а вершины гор казались призрачными — их окутывал легкий туман из сдуваемого ветром снега. Пушистые синички — гаички весело пересвистывались среди молчаливых лесов. Мы долго шли вдоль дороги, надеясь увидеть еще кого-нибудь, пока нас не привлекли истошные вопли кедровок — мы поспешили на звук и вспугнули бело-серого ястреба, как раз расклевывавшего одну из крикуний. Добрались до тоннеля и прошли под хребтом на другую сторону — но там был такой ветер, что пришлось торчать на станции. Кроме нас, тут околачивались туристы, только что спустившиеся с гор — жутко обмороженные, c переломанными лыжами, но очень довольные. Только за час до прихода поезда я обнаружил, что в трех минутах ходьбы от тоннеля ветер, дующий из-за гор, резко стихает, и успел еще немного погулять по тайге — познакомиться с полевками, в изобилии населявшими мусорные свалки вдоль дороги. Вернуться на станцию против ветра оказалось нелегкой задачей — еле успел. Дальше поезд идет по отрогам самого высокого в Забайкалье хребта Кодар. Слева сверкают скалистые пики, слева расстилается плоская чаша в золотистой лиственничной поросли — Чарская долина. Здесь мы первый и последний раз за весь маршрут видели крупного зверя: далеко внизу, провожая взглядом поезд, стоял на берегу реки задумчивый лось. Судя по его безмятежному поведению, он был не местный — наверное, просто пересекал котловину, кочуя из одних диких мест в другие. Очередную остановку решили сделать на станции Хани — единственной, принадлежащей Якутии, и самой заброшенной из всех. Трехкомнатная квартира стоит здесь около пятисот долларов. Станция втиснута на дно узкого каньона, постоянно продувается зверскими ветрами, да к тому же тут не оказалось гостиницы, а к креслам в зале ожидания за время моего отсутствия какая-то сволочь приделала подлокотники. Хорошо, что до рассвета оставалось недолго. Как раз успели посмотреть комету — теперь было видно, что у нее два хвоста, желтый пылевой и синий газовый. Рассвет в Хани, «волчьем ущелье», был красивый, но пейзажи там унылые, и «клиенты» совсем скисли — пришлось ловить товарняк до Тынды. Полз он так медленно, что лишь к вечеру мы наконец добрались в город и завалились в гостиницу. Местные такси потешили мое самолюбие, поскольку в большинстве оказались марки «Ока». Из достпримечательностей в Тынде имелись клуб любителей собак и кошек «Элита», бичовский кабак «Дюймовочка», ночной клуб «Стройка века» и корейское гетто. Мы договорились с местным турклубом и перебрались в избушку, стоявшую на вершине скалистой сопки над рекой Гилюй, восточнее города. В этом тихом уголке мы наконец отдохнули от поездов, ветра и мороза
— здесь было всего тридцать градусов, а к вечеру «тропическое» солнце нагревало воздух почти до нуля. Вдоль поросшей рябиной поймы реки потихоньку тянулись на север стаи чечеток. В зарослях кедрового стланика, который по вечерам, чувствуя оттепель, приподнимался из снега, жили шустрые горностаи и пушистые зайчики. Гуляя по тайге, едва не получили коллективный инфаркт, вспугнув из лунок стайку каменных глухарей. Особенно здорово было ночью — кругом пересвистывались ястребиные совы, а где-то внизу выли волки. Мы несколько запутались, высчитывая, насколько отличается местное время от Гринвича, но знали, что затмение будет утром. Поскольку днем из Тынды уходил последний на этой неделе самолет в Комсомольск, решили потихонечку идти в сторону города и посмотреть «спектакль» по дороге. Главное было не дойти слишком быстро. «Клиентам» особенно хотелось увидеть комету в момент затмения — вроде бы раньше это никому никогда не удавалось. А в городах с их фонарями и смогом кометы видно очень плохо. На всякий случай мы вышли до рассвета и медленно побрели по тропе, то и дело оглядываясь на восходящее солнце. До аэропорта оставалось километров десять, когда на краюшке солнца наконец-то появилась долгожданная выемка. Погода была словно на заказ — двадцать градусов мороза, темно-синее, как высоко в горах, небо, ни ветерка. Через час от солнца остался только узенький серп. Начало стремительно темнеть, серп «втянул рожки», превратился в «фасолинку», в искру — и погас. Никогда прежде не видел солнечного затмения и совершенно не ожидал, что это настолько фантастическое зрелище. Вместо солнца на усыпанном звездами небе висел черный круг в золотистом ободке, а от него во все стороны расходились прозрачные голубые лучи короны, причудливо изогнутые по симметричным линиям магнитного поля. Все вместе удивительно напоминало знаменитые изображения Солнца в виде крылатого скарабея на древнеегипетских фресках (позже выяснилось, что такая ассоциация возникала не только у меня). Это чудо длилось три минуты — необычайно долго, в Монголии многочисленные приезжие любители могли рассчитывать только на пятьдесят секунд. Я стоял, наслаждаясь картиной и вслушиваясь в доносившийся издалека волчий вой. Белая сова бесшумно, словно призрак, пронеслась над нами, испуганно пискнула синичка в лесу… Между тем мои спутники развернули лихорадочную деятельность: фотографировали солнце разными камерами, глядели на него в маленький телескопчик (по-моему, без него или в обычный бинокль вид куда лучше), высматривали комету. Ее и вправду было видно, но плохо — затмение проходит узкой полосой, поэтому небо с двух сторон подсвечивал зловещий красноватый отблеск с горизонта. Наконец у края черного диска сверкнула яркая искра, радостно заорали у реки голубые сороки, и все пошло в обратном порядке. Только в самолете выяснилось, что двое из четырех «клиентов» обморозились. У самого молодого, из Гонконга, пострадали нос и щеки, чему он был несказанно рад. «Расскажу всем, что обморозился в Сибири — девчонки просто отпадут…» Молодой канадец обморозился в том месте, которое соприкасалось с металлической молнией в ширинке, и был мрачен как туча — ведь ему похвастаться будет куда трудней, да и ходить больно. По расписанию самолет должен был делать посадку в Эвороне, но оказалось, что тамошнюю полосу приспособили под автодром для обучения вождению — пришлось лететь прямо в Комсомольск. Оттуда я свозил ребят на горное озеро Амут — пожалуй, самый красивый уголок Приамурья. Тут, в царстве густых пихтовых чащ, весна уже шла полным ходом. Черные петушки-дикуши с тихим гудением зависали над полянками (так у них проходит токование), журчали в кустах стайки амурских свиристелей, а в лиственничниках вовсю распевали кукши — они начинают насиживать кладки, когда еще стоят морозы. Следы кабарог, изюбрей и колонков тянулись по мягким сугробам, скрывающим бурелом. В Хабаровске мы расстались. «Клиенты» улетели в Пекин, а я — в Приморье. Лица у жителей края были такие же мрачные, как на БАМе, но поражало обилие иномарок на улицах поселков и коммунистическое изобилие на прилавках. До конца отпуска осталось несколько дней, так что я успел погулять по Уссурийскому заповеднику (где снега было по уши) и Кедровой Пади (где он лежал только в горах). Прощальное свидание с любимыми уголками порадовало: таежные поселки заметно опустели, и живности в лесах стало намного больше. Хотя со времени последнего снегопада не прошло и недели, снег был истоптан следами во всех направлениях. Вот глубокая траншея, пробитая шедшим за стадом кабанов тигром, вот «квадратик» на месте приземления белки, удиравшей от куницы-харзы, вот длинные прыжки пятнистых оленей, шарахнувшихся от вспугнутого ими же зайца — единственная книга, которую никогда не надоест читать. По ночам чудесные встречи выпадали мне при свете молодой луны и ставшей почти родной кометы: леопард, интеллигентно пробирающийся через сугробы, пара длиннохвостых неясытей, перекликающихся в кроне старого кедра, «танцы» летяг в ветвях. Днем солнце зажигало среди леса красные фонарики — гроздья ягод лимонника, на снег выползали крошечные морозостойкие насекомые — ледничники, к вытаявшим трупам косуль слетались огромные, жутковатого вида птицы — грифы и орланы. Я словно попал в совершенно незнакомую страну. Вот бы остаться здесь до мая, когда прилетят японские журавли, расцветут дикие абрикосы, и каждый день будет приносить больше интересных событий, чем все газеты за год… В Москве весна, казалось, не начнется никогда. Только веточки рододендрона, привезенные из Северобайкальска и поставленные в воду, покрылись было бутонами — но первые цветки быстро завяли в духоте квартиры. Ничего, еще насмотримся — май мы решили провести в Непале, а там из них целые леса. Интернет позабавил известием, что в день затмения в Монголии был снежный буран и никто ничего не видел — в результате мое сообщение об одновременном наблюдении кометы и солнечной короны попало в доклад НАСА. А в почтовом ящике ждала открытка из ОВИРа, извещающая, что готов мой паспорт для постоянного выезда.
