К тому же для завершения трудного переезда через Барабинскую степь для бегства — в случае явной опасности — прямо через болота, для отрыва от преследующих всадников или, при необходимости, для укрытия в густых зарослях камыша — верховая лошадь была, разумеется, лучше повозки. Позднее, за Томском или даже за Красноярском, в каком-нибудь важном центре Восточной Сибири, станет яснее, как поступать дальше.
Что же касается его коня, то у Строгова даже в мыслях не было заменить его на другого. Он привязался к этому храброму животному. Знал, чего от него ждать. В Омске при покупке ему просто повезло, — приведя его к знакомому станционному смотрителю, великодушный хозяин-мужик оказал ему неоценимую услугу. К тому же если сам Михаил Строгов успел привязаться к животному, то и оно, похоже, приспособилось к тяготам подобного путешествия: заботливо выкраивая для своего четвероногого друга несколько часов отдыха, всадник мог надеяться, что тот вынесет его за пределы захваченных провинций.
Итак, весь вечер и ночь со 2 на 3 августа Михаил Строгов оставался в четырех стенах корчмы у самого въезда в город; от редких ее посетителей ни навязчивости, ни любопытства опасаться не приходилось.
Убедившись, что у коня всего в достатке, измученный хозяин улегся спать; но заснуть по-настоящему так и не смог — слишком много воспоминаний и тревог будоражили его душу. Образы его старухи матери, его юной и бесстрашной спутницы, совсем беззащитных, оставшихся позади, сменяли в его сознании друг друга, сливаясь подчас воедино.
Потом он вернулся к мыслям о той миссии, которую поклялся выполнить. То, что он видел после отъезда из Москвы, все больше убеждало его, насколько она важна. Мятеж представлял серьезную опасность, а из-за соучастия Огарева становился еще более страшным. И когда взгляд его останавливался на письме, запечатанном императорской печатью, — а в нем несомненно содержалось лекарство от многих бед, спасение всего края, истерзанного войной, — Михаил Строгов ощущал в себе какое-то дикое желание ринуться через степь, птицей преодолеть расстояние, отделявшее его от Иркутска, орлом воспарить над возможными препонами, ураганом пронестись по небу со скоростью ста верст в час и, представ наконец перед Великим князем, громким голосом возвестить: «Ваше Высочество, гонец от его Величества царя!»
На следующее утро, в шесть часов, Михаил Строгов вновь пустился в путь с намерением покрыть за этот день расстояние в восемьдесят верст (85 километров), отделяющее Каинск от Убинска [68]. Верст через двадцать он вновь оказался в болотистой Барабинской степи, где никакой канализации уже не было и почва скрывалась порой под слоем воды в целый фут глубиной. Дорога угадывалась с трудом, но благодаря его исключительной осторожности переход обошелся без приключений.
Прибыв в Убинск, Михаил Строгов дал коню отдохнуть ночь, ибо на следующий день хотел без остановки проскакать те сто верст, что лежат меж Убинском и селом Икульское. В путь отправился с первыми лучами солнца, но, как нарочно, почва Барабы на этом перегоне становилась все более и более мерзкой.
Действительно, воды проливных дождей, прошедших несколькими неделями раньше, скопились в узком котловане между Убинском и Колмаковом словно в водонепроницаемом корыте. И в бесконечной сети болот, прудов и озер почти не осталось перемычек. Вдоль одного из таких озер — достаточно значительного, чтобы его, под китайским названием Чан [69], удостоили включения в перечень географических имен, — пришлось с невероятными муками пробираться около двадцати верст. Этим объясняются задержки, которых при всем своем нетерпении Михаил Строгов не мог избежать. И все же, не купив в Каинске повозки, он поступил дальновидно, проскочив на коне там, где с повозкой застрял бы непременно.
Добравшись к девяти вечера до Икульского, Михаил Строгов остановился здесь на всю ночь. В этом затерянном посреди Барабы поселке новостей о войне не слышали вовсе. По самому своему расположению, оказавшись внутри вилки из двух татарских колонн, двигавшихся одна — на Омск, вторая на Томск, эта часть провинции оставалась пока в стороне от кошмаров нашествия.
Природные неприятности пошли наконец на убыль, и при отсутствии новых задержек Михаил Строгов надеялся уже завтра выбраться за пределы Барабинской степи. Стоит ему одолеть еще сто двадцать верст (133 километра), отделяющих его от Колывани, и перед ним вновь откроется хорошая дорога.
От этого важного пункта до Томска ему останется ровно столько же. И с учетом складывающихся обстоятельств он, вероятнее всего, объедет этот город, по слухам, занятый Феофар- ханом.
Однако если в таких селениях как Икульское или Каргинск [70], которые Строгов проехал на следующий день, было сравнительно спокойно — ведь они находились еще в Барабе, где продвижение татарских колонн было бы крайне затруднено, — то не следует ли опасаться, что на более богатых берегах Оби, где особых физических препятствий уже не будет, гораздо больших бед придется ждать от человека? Такое казалось вполне возможным. Во всяком случае, при необходимости Строгов без колебаний оставил бы иркутскую дорогу. Правда, двигаясь через степь, он рисковал остаться без пропитания. Ведь там не проложено дорог, не встречается ни городов, ни деревень — разве что редкие одинокие хутора или лачуги бедняков, пусть даже гостеприимные, но у них не слишком-то разживешься! И все же колебаться не приходилось.
Наконец, к трем с половиной вечера, миновав почтовую станцию Каргатск [71], Михаил Строгов оставил позади последние низины Барабы, и под копытами его коня вновь зазвенела твердая и сухая сибирская земля.
Из Москвы он выехал 15 июля. Значит, нынче, 5 августа, с учетом более семидесяти часов, потерянных на берегах Иртыша, со времени отъезда прошел 21 день.
До Иркутска ему оставалось еще 1500 верст.
У Михаила Строгова были основания опасаться роковой встречи среди равнин, лежащих за Барабинской степью. Истоптанные копытами поля говорили о том, что татары здесь уже побывали, — к этим варварам вполне подходили слова, сказанные о турках: «Там, где прошел турок, трава уже не взойдет!»
Понятно, что, проезжая эту местность, Михаил Строгов старался соблюдать мельчайшие предосторожности. Поднимавшиеся над горизонтом завитки дыма указывали на догоравшие деревни и поселки. Кто поджег их — дозорные отряды, или границ провинции достигла уже армия эмира? Вошел ли в Енисейскую губернию сам Феофар-хан? Этого Михаил Строгов не знал и потому не мог принять какого-либо решения. Неужели в здешних местах не осталось ни одного сибиряка, чтобы ответить ему?
