Пьяница, его компаньон, был полной противоположностью Тихому — шумный, доброжелательный, экспрессивный; местный комитет просил нас проследить, чтобы он не прикладывался к бутылке. У него оказались отменное чувство юмора, добрая ухмылка и кассетный плеер с радио, который он вешал себе на грудь. Мы выехали, ведомые Пьяницей, замыкал колонну Тихий. Шествие сопровождала невнятная музыка, звучавшая с груди Пьяницы. В такт ей он слегка покачивался в седле. Вдруг музыка прекратилась, но ненадолго. Батарейки, свободно болтавшиеся в плеере, полетели на землю. Их собрали и укрепили желтой кинолентой, которую предоставил Пол. Затем гениальный Пьяница умудрился усовершенствовать свой стек, что, разумеется, тоже потребовало кусочка ленты. Наконец он выпросил целую катушку для своего плаща и кусок тесьмы в разноцветную полоску, все у того же Пола. После чего, цветной в полосочку, загарцевал, нестройно распевая монгольские песни.
Теоретически для серьезной экспедиции через всю страну это было плохо, но после событий предыдущего дня смотрелось просто чудесно — лошади шли неторопливой рысью, светило солнце, Хангай был прекрасен, Ариунболда нигде не видно. Самый счастливый и беззаботный этап нашего пути.
Вечером мы встали лагерем на Орхонском водопаде, где река с грохотом и пеной низвергается со скалы высотой 60 футов в каменистое ущелье, сверкая на солнце маленькими радугами водяной пыли. Это один из самых знаменитых видов Монголии — природное явление, которое нисколько не наводит на мысли о древних монгольских верованиях в духов воды, камней и неба. По краю была протянута жалкая веревочка с табличкой, чтобы уберечь туристов от падения в пропасть, а лучшей точкой обзора представлялся плоский валун. На его вершине виднелись остатки подношений божествам-хранителям места. Это был алтарь точно того же типа, какой мы видели перед «вигвамом» у подножья Бурхан-Халдуна. На противоположном краю расщелины, едва видимые за водяной пылью, проступали характерные конические очертания другой пирамиды обо, а когда я спустился, чтобы посмотреть на водопад снизу, то нашел третье обо — большую ветвь дерева, которая располагалась точно напротив скалы у подножия каскада. С каждой из побелевших веток свисали ленточки и тряпочки, такие же, какие мы видели у «вигвама». Взглянув вверх, я увидел, что на краю обрыва стоит одинокий монгол. Это был путешественник, возможно, турист. Пока я смотрел, он сложил перед собой руки и поклонился.
Местность, по которой мы ехали на следующий день, была самым прекрасным зрелищем, какое я когда-либо видел. Пейзаж совершенно альпийский, только не испорченный признаками цивилизации. Так могли выглядеть австрийские и швейцарские горы тысячу лет назад. Склоны гор устилали цветы, раскрашивая их так, что милю мы ехали через пурпур, затем склон мог стать желтым, потом проезжали по белому склону, столь густо усыпанному эдельвейсами, что издалека он казался заснеженным. Попадались цветы всех видов, от высоченных свечек-соцветий до крошечных, как незабудки. Шесть часов мы ехали по цветочному ковру, лишь изредка наши кони перебирались через завалы застывшей лавы, потоки которой спустились в долину и замерли, оставив участки лунного пейзажа и темно-коричневые скалы.
За лавовым потоком образовалось озерцо, там мы остановились на обеденный привал. У воды стояла группа из четырех гыров, и Пьяница повел коней прямо к ним, зная, что мы можем рассчитывать на гостеприимство. Нам оказали такой же прием, как повсюду в этом летнем походе — позволили войти, предложили немного пищи, огромное количество кобыльего молока и спиртное. Пора вареной баранины и холодного пустого чая — признаков голодного сезона — благополучно минула. Наступило короткое время летнего изобилия, когда стада и лошади дают вдоволь молока, и рацион монголов состоит из него чуть ли не полностью. Отказать в приюте путнику в такое время просто немыслимо. Гостеприимство дается и принимается. Лично я хотел остаться снаружи и подождать, пока нас пригласят войти, но наши монгольские компаньоны не дали мне времени на размышления. Они сразу же направили коней к веревке, натянутой между двумя шестами, привязали их, двинулись к самому большому гыру, откинули полог и вошли, как к себе домой.
Обстановка внутри была обычной. Железная печка, примерно в половину высоты гыра и формой, как бочка из-под бензина, стояла напротив входа; труба выходила через дымоход в верхней точке крыши. Три-четыре кровати располагались полукругом у задней и боковых стен гыра, а пространство между ними было заполнено ящиками с одеждой, оранжевого цвета с цветными полосками. Место хозяина находилось с противоположной от входа стороны, самый важный из гостей размещался справа, прочие гости сидели на кроватях или устраивались на полу, у низкого столика, стоявшего перед хозяином. На столике всегда было наготове блюдо с кусками сахара, твердыми бисквитами и высушенными на солнце кусочками сыра. Этот сыр — настоящее испытание для зубов. По словам Рубрука, он «тверд, как куски окалины».
Обычно, когда мы заходили в дом, женщины уже успевали развести огонь, чтобы поставить кипятиться молоко и воду для соленого чая. Но наши спутники не желали ничего, кроме айрака — кобыльего молока, которое они поглощали десятками литров. «Кобылье молоко — вот и все, что их заботит», — коротко замечает Рубрук. Объемы айрака, которые поглощали наши спутники, казались просто невероятными. Для них было обычным делом выпить за день 17–20 пинт, а поскольку правила вежливости предписывали каждому гостю выпить три чашки айрака прежде, чем он покинет гыр, ни Пол, ни я не избегли этой молочной попойки. Айрак хранят в бочонках, а чаще в кожаных мехах, висящих на перекладине сразу за дверью. Пьется он не свежим, а наполовину ферментированным, поэтому на вкус он кислый и как бы слегка газированный. Время от времени женщины брались за ручки деревянных лопаток, торчавшие из мехов, и взбивали содержимое, ускоряя процесс брожения.
Со времен Рубрука ничего не изменилось. Согласно его заметкам, кобылье молоко готовится следующим образом.
Между двумя кольями, вбитыми в землю, натягивают длинную веревку. Около третьего часа [в девять часов] к ней привязывают жеребят. Когда кобылы стоят возле своих жеребят, они спокойно позволяют себя доить. Если какая-нибудь из них начинает противиться, отвязывают жеребенка, подводят к ней и дают ему немного пососать молока, затем его отводят в сторону, и его место занимает человек.
Так собирают премного молока, которое в свежем виде на вкус сладкое и подобно коровьему. Его наливают в большой кожаный мех и начинают перемешивать его с помощью ударов специальной дубинкой, толстый конец которой в обхвате сравним с головой человека. Вскоре молоко начинает бурлить, как молодое вино. Перемешивание продолжают, пока не собьют масло.
