Это несчастье и стало единственным достойным упоминания результатом нашего похода в горы. Подавленные и присмиревшие, усталые и истощенные, вернулись мы в деревню. Дорога заняла всего месяц, так как спуск оказался куда легче подъема.
Спустились мы с гор на равнину, но, как выяснилось, только для того, чтобы печаль сменилась ужасом. Разочарование от того, что нам не удалось найти единорога, не шло ни в какое сравнение с тем, что ждало нас впереди.
Когда мы добрались до окрестностей поселения бандб, немногочисленные негры, работавшие в поле, не бросились к нам с радостными приветствиями, как мы ожидали, а, наоборот, спешно похватали свои орудия труда и побежали в лес. Тут мы призадумались и даже испугались: похоже было, что за время нашего отсутствия произошли какие-то перемены. Андреса уже терзало подозрение, что его надежды найти Инесилью счастливой и здоровой матерью пошли прахом. Он молча ускорил шаг и замкнулся в себе, будто мы ему чужие. Поднявшись на холм у реки, откуда уже виднелась деревня, мы разглядели на своем берегу черное поле выжженной земли. Наши хижины сгорели. Я подумал было, что пожар и есть та причина, по которой местные столь явно нас опасаются, и почти обрадовался — ведь таким образом у меня появлялся удобный повод не тратить здесь больше времени понапрасну, но, забрав Инесилью, продолжить путь на юг в поисках удачи, то бишь единорога.
Но, миновав пожарище, перебравшись через реку и войдя в поселение бандб, мы обнаружили, что здесь нет людей, хотя хижины стоят целые и невредимые. Из одной выглянул трясущийся от страха старик с поникшей головой, точно носитель дурных вестей. От него мы узнали, что все остальные сбежали, боясь, что мы сурово накажем их за гибель наших домов и пропажу Инесильи. Он рассказал, что через два месяца после того, как мы отправились за единорогом, нагрянули мангбету с несметным войском — до них дошли слухи о нашем уходе. Они сожгли наши жилища, захватили в плен Инесилью и убили нескольких человек, пытавшихся им помешать. А сын у Инесильи родился, но мертвый — старик показал нам его могилку, отмеченную деревянным крестом. Затем я отправил его в лес, наказав передать соплеменникам, чтобы возвращались домой, так как мы на них зла не держим.
Весь вечер бандб робко стягивались в свою деревню и тут же прятались в хижинах, не желая с нами разговаривать. Но с ними не пришли ни женщины арбалетчиков, ни Гела, которую мне не терпелось увидеть — я хотел узнать о случившемся от нее, уверенный, что уж она-то не станет меня обманывать. Поздним вечером вернулся Караманса с братьями, и я спросил отца Гелы, где она, а тот вместо ответа притащил мне львиную гриву и плащ. Гела, сказал он, продана другому мужчине, из очень далекой деревни, поэтому он возвращает мне выкуп, чтобы мы разошлись миром. Этого я вынести не смог, терпение мое иссякло. Некоторое время я тупо смотрел на паршивую гриву и старый, заляпанный грязью плащ, которые он мне протягивал, потом подошел к нему и процедил сквозь стиснутые зубы, не скрывая пылающего во мне гнева: „Сейчас же отправь гонца в лес, и чтоб Гела была здесь до рассвета. Если она не придет, тебе конец“. После чего приказал арбалетчикам занять три ближайшие к реке хижины и расположиться там на ночь. Отца Гелы и Карамансу я забрал с собой и посадил под стражу. Так мы и провели эту бесконечную ночь. Я до рассвета не сомкнул глаз, гадая, что еще принесет завтрашний день.
Наутро явились те, кого посылали за Гелой. И она пришла тоже, с младенцем на руках. Едва завидев меня, она бросилась мне на шею, рыдая от счастья, и долго разглядывала мое лицо, гладила щеки, волосы, бороду, не говоря ни слова и не переставая плакать. Потом показала мне ребенка, объяснив, что он от меня и что она хочет, чтобы фрай Жорди его крестил и назвал Хуаном. Я заметил, что малыш красивый, слишком светлокожий для негра и сложен хорошо, но ничуть ему не обрадовался, а, напротив, расстроился, на него глядя, и, хотя это был мой первенец, не пожелал ни подходить к нему, ни тем более брать на руки. Впоследствии я не раз задумывался над поступками, совершенными мною в тот день, однако так и не разобрался: то ли я шел на них сознательно, то ли под влиянием того таинственного инстинкта, которым руководствуются в своих действиях животные. Словом, к младенцу я даже не прикоснулся и не разрешил его крестить и давать ему христианское имя. Ведь взять его с собой, учитывая тяготы предстоящего путешествия, я не мог, а кроме того, не хотел, чтобы что-либо привязывало меня к этим местам, ибо долг призывал как можно скорее устремиться на поиски единорога. Мне пришло в голову, что, если б Гела не побывала вновь в моих объятиях, уйти было бы куда легче. Уж лучше бы я утешался счастливыми воспоминаниями, чем лицезрел ее теперь с моим сыном на руках. И тут такая тоска меня одолела, а за нею в душу прокрались обида и ярость, и заявил я, что желаю поразмыслить в уединении. Все поспешили убраться с моих глаз — Гела уходила, дрожа от страха и задыхаясь от слез, словно никак не могла меня понять.
Спустя какое-то время я послал за ее отцом и сказал ему, что не хочу больше видеть ни его дочь, ни ребенка, а плащ и львиную гриву он может оставить себе. Он бросился ниц, обнял мои колени, а потом тщетно силился поднять свою грузную тушу, и я помог ему встать, уже без всякой злости.
После этого пришел Андрес де Премио, который между тем успел подвергнуть пыткам нескольких местных, и сообщил, что теперь нам доподлинно известно: насчет нападения мангбету все ложь и выдумки. На самом же деле случилось другое. Как только мы ушли в горы, Караманса сговорился с мангбету, опасаясь, как бы белые кузнецы — теперь нас так все величали — не захватили власть над его землей. Залогом их союза послужила Инесилья, ее отдали одному из вождей мангбету, а звали того вождя Ногоро.
Выяснив это, я велел Вильяльфанье трубить общий сбор. Все негры высыпали на площадь, кроме трусов, чересчур боявшихся за свою жизнь. Но остальные вышли вместе с женщинами, в том числе и братья Карамансы. По моему приказу Карамансу выволокли на середину площади, и я объявил, что против нас совершено неслыханное предательство, не говоря уже о том, какая подлость — отдать Инесилью врагу, тогда как мы столько для них сделали и стольким ради них пожертвовали. Поскольку справедливость требует наказывать подобные злодеяния смертью, я распорядился братьям вождя перерезать горло, а самого его сжечь на костре, для которого его же подданные быстренько собрали дров. Караманса принял казнь с мужеством, какого никто от него не ожидал: ни единый стон не слетел с его губ, пока огонь лизал его кожу и пожирал тучную плоть. Сопровождаемые сильным запахом горелого мяса, мы в полном унынии вернулись на свою стоянку. Кое-кто смахивал слезу, а Андрес де Премио замкнулся в зловещем молчании.
