Минуло уже шесть дней с тех пор, как мы выехали из главных ворот монастыря Эрдени-Дзу, и теперь мы пересекали самую красивую часть Монголии. Нигде не скачется верхом так хорошо, как в долинах Хангая, цветущих в разгар лета. Пастбища изобильны, в лесах есть дрова, реки и ручьи дают вдоволь воды. Мы обнаружили, что в каждой долине ютится несколько гыров, поставленных в лощинках, открытых к югу. Рядом гуляют кобылы с жеребятами. Пастухи воспринимают этот короткий период легкой жизни как дар божий. Порой мы слышали, как над долиной разносится голос пастуха, едущего по летнему лугу и поющего от радости на пределе голоса. Возможно, он направлялся куда-то по делам, но чаще всего просто любовался прекрасным видом и радовался тому, что дожил до этого великолепия, и тому, что под ним крепкая лошадка. В такие мгновения понимаешь, почему, несмотря на суровый климат и крайнюю удаленность от цивилизации, монголы так гордятся своей страной. И они правы — нигде в мире не найдется такой красоты, как горные луга в разгар лета.
Возрождение памяти о Чингисхане прослеживалось даже здесь, среди скотоводов, жителей глубинки. Я очень удивился, повстречав в глуши Хангая людей, которые носили значки с изображением Чингисхана. Они семьями двигались вместе со своими табунами и стадами в места, где намеревались прожить три-четыре месяца. Они еще и соревновались, собирая изображения Чигисхана. Где они брали эти значки, узнать не удалось. Когда мы спрашивали впрямую, они говорили только, что увидели такой значок у кого-то, он им понравился и они раздобыли такой же. После полувека официальных запретов Чингисхан стал символом национальной принадлежности, и даже в глуши к его образу относились как к талисману. Едва местные слышали, что несколько человек едут по их захолустью, чтобы проследовать путем Чингисхана, они тут же исполнялись дружелюбия и желали нам удачной и безопасной дороги и всяческих успехов.
Жизнь семьи табунщика можно проследить по подборке пожелтевших черно-белых фотографий. Они есть в каждой семье — вставленные в рамки и повешенные над сундуками и шкафчиками, на задней стене гыра. Здесь непременно присутствуют портреты отца и матери, фотография класса в школе сомонного центра, иногда снимок ребенка в костюме наездника на фестивале Надам и, может быть, картинка, оставшаяся от памятной поездки в Улан-Батор. Последние обыкновенно делаются на большой центральной площади, на фоне статуи Сухэ-Батора, профессиональным фотографом, который поджидает посетителей со старинного вида камерой на деревянной треноге. Но чаще всего встречаются фотографии, сделанные во время службы в армии. Обычно это студийные портреты молодых людей в форме рядовых, а часто и память о первой побывке: одетый в военную форму отпускник гордо восседает на одном из фамильных коней.
Единственное украшение, которое можно встретить в гырах, помимо раскрашенных ящиков и цветных картинок на столбах, подпирающих крышу, — это вышивка, развешанная над кроватями и всюду по стенам. Эти простые образчики наивного искусства изображают человеческие фигуры и цветы, встречаются и незаконченные работы, выполненные в светлой гамме на белом фоне. Чаще всего изображают лошадей — бегущих, привязанных, резвящихся. Даже монгольские женщины, выбирая сюжет для вышивки, предпочитают лошадей.
Весь следующий день мы взбирались, сначала по узкой теснине под названием долина Белого Жеребца, затем дорога уперлась в склон горы. Мы свернули в сторону и стали подниматься по горной тропинке, пока не забрались на высоту, где уже не росли деревья. Из-за узкой тропинки мы в основном ехали, растянувшись цепочкой, и собирались вместе только на террасах. Большую часть пути мы ехали молча, занятые собственными мыслями, зная, что впереди ждет очередной вечер, когда можно будет поговорить о событиях дня. Иногда Пол, который примечал точку, с которой открывался подходящий для фотографирования вид, уносился вперед. Делгер вечно сновал туда и сюда, покрикивая и посвистывая. Ариунболд плелся где-то центре, не особенно себя проявляя, а Байяр, как всегда, поддерживал присутствие духа шутками и замечаниями насчет пьяных аратов, которых шатает в седле. Двое наших гидов настаивали, чтобы мы регулярно делали остановку, чтобы дать отдых лошадям. По меньшей мере дважды в день они меняли вьючных лошадей, перегружая поклажу с одной на другую. Наконец наш путь превратился в своего рода рутинную работу, которая прервалась только, когда одна из вьючных лошадей понесла. К несчастью, помимо прочего груза она тащила секции железной трубы для походной печки, и когда те с громким лязгом свалились наземь, то остальные лошади перепугались и в панике ускакали за деревья. Следом за ними устремился Делгер, размахивая прутом, как Дон Кихот копьем, и ругаясь на чем свет стоит — хотя наверняка про себя обрадовался этому небольшому приключению.
Сильно за полдень мы пересекли водораздел и осторожно начали спускаться по противоположному склону. Он был таким крутым, что одна из неуклюжих дареных лошадей потеряла точку опоры и катилась по склону ярдов десять, прежде чем смогла опять встать на ноги. У подножья горы мы зашли в одинокий гыр, поставленный у верхней границы летних пастбищ. Его занимала молодая пара, настолько бедная, что жили они в этом маленьком гыре, потрепанном и выцветшем, всю обстановку которого составляли помятая печка, кровать и два деревянных ящика. Больше у них не было ни мебели, ни зеркала, ничего не висело на стенах, а земляной пол ничем не застилали. Зато у них имелись трое детей не старше трех лет. Это жилище стояло на такой высоте, что по берегам речки кое-где до сих пор, в конце июля, виднелся голубоватый лед. Напоминание о суровости природы подкрепил Док: по его словам, хотя в долинах Хангая расположены чудесные леса и луга, температура подстилающей породы не поднимается выше нуля. Этот горный массив является одним из самых южных районов вечной мерзлоты.
Но даже здесь от нас ожидали соблюдения ритуала вежливости с выпиванием обязательных трех чашек айрака. Еще двадцать минут пути вниз, в долину, и мы обнаружили семью гораздо более зажиточную, где хозяйка — полная, хлопотливая, веселая, явная глава семьи — указала нам на маленький гыр, который, как оказалось, был специально отведен под кухню и склад провизии. В нем она растопила печку и напекла маслянистых лепешек с топлеными сливками, и мы с Полом снова решили, что монгольская кухня в наших глазах реабилитирована. Муж хозяйки вызвался ехать несколько миль с нами, чтобы провести нас вброд через разлившиеся речки, которые стали опасными. Когда Байяр обмолвился, что вечером мы собираемся ставить лагерь, а еды у нас очень мало, хозяйка дала нам в дорогу железный бидончик топленых сливок, который пастухи крепко привязали к тюкам с поклажей. К сожалению, нашу флягу для этого приспособить не удалось. Как ни пытались мы накрепко завязать ее полосками материи, при каждом движении лошади содержимое просачивалось из-под крышки. Особенности тряской походки монгольских лошадей таковы, что через два часа, когда ставили лагерь и открыли бидон, мы обнаружили, что сливки сбились в твердое масло.
