Все, конечно, сфотографировались под сим шедевром – тем более, что выполнен он в масштабе “1 : 1”, и протянутая самочья рука в аккурат на плечо при съёмке ложится. Очень интересно получается…
Отправились гулять по городу далее – вспоминая известные анекдоты о “поручике века” и внутренне замирая от возможного лицезрения Вождя Мирового Пролетариата с парой кепок ( в руке и на голове, если верить байке ),– но вождя не обнаружили, а обнаружили в кустах по соседству Венеру Ржевскую: тоже в масштабе нормального человеческого достоинства. На постаменте. С горном во рту, но, как водится, без рук. Аж вздрогнули… Тоже, конечно, сфотографировались рядом — все, кроме Коровина. Потому как он углядел, что нога у Венеры явно изъедена лепрой,– бетон так характерно-язвенно отвалился и выкрошился, и арматурина, как кость торчит. И кровавые потёки от ржавчины.
Рядом в кустах обнаружили практически целого Павлика Матросова с барабаном, горном и красным знаменем – покрытого серебрянкой с ног до головы. Кроме знамени — ясное дело, радикально-красного цвета. И золочёного горна.
: Это снимали на слайды.
Прогуливаясь дальше вдоль станции, нашли пол-оленя ( очевидно, памятник барону Мюнхаузену ) – переднюю, соответственно, половину: вполне уверенно стоящую лишь на двух копытах,– и чуть дальше некую доярку или колхозницу в сапожищах размера сорок восьмого или полставторого – держащую на руках овцу. В качестве возможной компенсации за “недооленя” ( по версии Хмыря ) с шестью ногами. По версии Пищера, это была дань лысенковским селекционерам; по версии Коровина, скульптор долго колебался, в каких позициях эти ноги вылепить-изобразить ( тебе знакомы такие творческие муки ) и при этом, естественно, безостановочно квасил. На нервной почве. А как прочухался – увидел, что сроки сдачи заказа прошли, и он уже красуется. Хоть и не на самом видном месте.
Но мы всё равно увидели. И сфотографировались: по очереди и вместе. Между прочим, изо рта овцы торчит не отрезанная арматурина – как бычок. Очень похоже, значит.
Далее, в центре главного проспекта, что по прямой уходил от вокзала ( ясен пень – имени Ленина ) обнаружили паровоз. Стоящий на обрубках рельсов. С тупиками, выполненными спереди и сзади: очевидно, чтоб не угнали. < Табличка гласила, что этот монстр привёз в город советскую власть –
: Назначение тупиков стало понятным. >
Тут же какой-то интеллигент ( как мы поняли, местное население до сих пор исповедует патриархально-общинный образ жизни, а потому не делит жизненные интересы и ситуации на свои и чужие ) объяснил нам, что на въезде в город со стороны Москвы стоит танк Т-34, нацеленный пушкой на приближающиеся автомобили, а где-то между Ржевом и Истрой на правой, если ехать от Ржева, стороне дороги находится “памятник обороны Москвы от немецко-фашистких захватчиков в 1941 году”: немецкая танкетка, до сих пор рвущаяся на своём постаменте в сторону непокорённой столицы. Кто ставил памятник – наши или побеждённая сторона, неизвестно.
: Отфотографировавшись, пошли обратно к вокзалу. И тут, буквально за десять минут до отхода автобуса, улицезрели в обрамлении вокзальной сирени подлинный прикол соц-реализма:
“ПАМЯТНИК ЖЕРТВАМ ТРЕТЬЕЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ”, КАК МЫ ЕГО СРАЗУ НАЗВАЛИ.
: ОДИНОКИЙ МУЖИК БЕЗ НИЧЕГО ДЕРЖИТ НА РУКАХ ВСЁ, ЧТО ОСТАЛОСЬ ОТ ЕГО РЕБЁНКА — РУЧКИ, НОЖКИ, ДВА КУСКА ТЕЛЬЦА И ГОЛОВКУ МЕЖДУ НИМИ,—
: КУЧКОЙ-РОССЫПЬЮ.
Комментарии были излишни. Коровин просто осел на землю и простонал:
– Ржев — город контрастов…
– Тут же дали себе слово: впредь ездить в Старицу лишь этой прикольно-прекрасной дорогой. Тем более, что прибыли мы туда ( на старицкую ‘автопространцию’ ) ровно в семь часов утра,– свежие, полные сил и выспавшиеся — и готовые к новым спелеоподвигам. Против безумно-бессонного калининского варианта просто немыслимый кайф! Целый день был впереди,– и ночь, и ещё день.
С обратной дорогой через Ржев, правда, некоторая конфузия получилась – но об этом я тебе в следующий раз поведаю.
— В общем, ты понял, что только зря время в своей армии, то бишь на флоте, убиваешь?..
Я, например, понял. О чём тебе и сообщаю: “Да”.
* * *
... он потянулся к свече, но раздумал. Некоторое время сидели молча. Было здорово так сидеть: совсем рядом, тихо, тепло и уютно.
Потом она сказала — хрипло, почти шёпотом: “переверни”,—
: живой звук после того, что они слышали, казался кощунством.
Осторожно, словно боясь вспугнуть не осевшую после её голоса тишину, он произнёс:
— Там “Пинки”... “Атом хеа’т...”
— Ага,— сказала она,— только тише и ещё чаю.
: Казалось, музыка продолжала звучать в гроте — словно своды не хотели отпускать чудесные, чарующие звуки. «Будто реликтовое излучение,— подумал он. — А что: может, и есть в этом нечто?.. Вот чертовщина!»
..: Чай был холодным. Сорок минут “EQUINOXЕ” Жана-Мишеля стали для них двумя минутами, двумя сигаретами и одной волшебной сказкой:
«Сказка на двоих»,— подумал он. «Звук. Фантазия... Как там у Анчарова?..»
— Он осторожно вылез из спальника. Примус стоял у другого края стола. Она закурила. Поискала, куда бы кинуть спичку. Он придвинул ей баночку из-под консервов. «Можно тысячу и один раз слушать его дома, в наушниках — но такого, как здесь НЕ БУДЕТ НИКОГДА.»
: Спичка зашипела на дне банки. Камень стал тёплым, мягким — и осязаемо-родным. Он словно излучал звук, которым его напоили,— он казался беспредельно близким, будто слитым с ними телом,— силуэты мягких ломаных граней, кристаллики с искорками свечи... Трещины — чёрными нервами; отпечатки ракушек — ушами. Пальцами темнота.
— Сейчас,— сказал он,— минуточку, ладно?
— Только быстрее, мне одной будет скучно.
: Одной ей было просто страшно — но она не хотела этого показать. Мелким и жалким был страх после такой музыки. Да и глупым —
— Я возьму твой фонарик,— сказал он,— ты посиди пока со свечкой. А приду — поставлю чай и поменяю батарейки в своём.
Она кивнула.
* * *
– из стихов Гены Коровина:
Шорох жалобно под ногами.
Лента кальцита – заберегами.
Холод воды обнимает камень,
Свет растворяется в тьме Мира Здания…
: Если тебе доверено Знание –
