Настолько непривлекательный, что чувствительному читателю я крайне рекомендую опустить даже это мое описание. Разбавить краски здесь нереально, да я и не собираюсь.
В помещении голо и мерзко; стены покрыты пятнами пива, крови и свечного сала; потолок закопчен; пол посыпан опилками. Толпа студентов смеется, курит, переговаривается; кто сидит на полу, кто забрался на стул; барьер выстроен из скамеек.
В центре лицом к лицу стоят дуэлянты. Они похожи на самураев, как их рисуют на японских чайных подносах. Их вид суров и причудлив: на глазах — защитные очки; вокруг шеи — шарфы; сами обернуты в нечто, напоминающее грязное лоскутное одеяло; рукава подбиты волосом; руки вытянуты над головой — две нелепые заводные игрушки. Секунданты — также более-менее подбитые волосом, на головах огромные кожаные картузы, — разводят их по позициям. Прислушавшись, можно почти услышать скрип перчаток. Рефери занимает место, дается команда, и тут же звенят пять быстрых ударов длинных рапир. Смотреть схватку неинтересно: ни динамики, ни мастерства, ни изящества (я говорю только о собственном впечатлении). Побеждает тот, кто просто сильнее: кто рукой в толстом рукаве, в постоянной неестественной позе, сможет удерживать свой огромный неудобный меч дольше, не потеряв сил защищаться или колоть.
Весь интерес сосредотачивается вокруг ран; последние обычно приходятся по голове или в левую половину лица. Иногда в воздух взлетает фрагмент скальпа или щеки, впоследствии бережно хранимый в конверте его гордым обладателем (или, строго говоря, бывшим обладателем) и демонстрируемый на вечеринках. Из каждой раны, соответственно, хлещет обильный поток крови. Кровь заливает докторов, секундантов и зрителей; брызжет на стены и потолок; пропитывает дуэлянтов; делает лужи в опилках. В конце каждого раунда к дуэлянтам подлетают врачи и руками, с которых и так уже течет кровь, зажимают разверстые раны, набивая их маленькими ватными шариками — их держит наготове на тарелке помощник. Естественно, когда человек поднимается и продолжает движения, кровь снова хлещет потоком, наполовину ослепляя его, и пол под ногами становится скользким. Иногда вы видите, как зубы у человека обнажаются почти до уха, и до конца дуэли он как бы скалится половине зрителей, с другой стороны оставаясь серьезным. Иногда ему надрезают нос, отчего дуэлянт приобретает особенно презрительный вид.
Поскольку целью студента является окончить университет с как можно большим количеством шрамов, никаких стараний оградить себя от ударов фактически не предпринимается — даже в скромных пределах такого метода драки. Истинный победитель тот, кто выходит из поединка с наибольшим количеством ран; тот, кто, зашитый и заплатанный до такой степени, что человеческое существо в нем уже не угадывается, сможет пройтись по улицам на зависть немецкому юноше и к восхищению немецкой девушки. Тот же, кто получает всего лишь несколько незначительных повреждений, удаляется мрачный и разочарованный.
Но собственно дуэль — это только начало потехи. Второй акт разворачивается в раздевалке. Докторами обычно являются простые студенты-медики — молодые люди, которые, получив свою степень, жаждут практики. Истина заставляет меня признать, что те из них, с кем приходилось общаться мне, люди сурового вида, пожалуй, находили в этой работе вкус. Обвинять их, возможно, в этом не следует. Система «мензуры» требует, чтобы доктора причиняли раненым как можно больше дальнейших страданий, и настоящий медик едва ли проявит интерес к подобной работе.
То, как студент переносит перевязку ран, настолько же важно, как то, как их получает. Каждую операцию необходимо проводить как можно более жестоко, и компаньоны студента внимательно наблюдают за всей процедурой, чтобы во время нее с лица дуэлянта не сходило выражение покоя и наслаждения. Четко очерченная обширная рана наиболее желательна всем участникам. С этой целью рана зашивается абы как — в надежде на то, что шрам таким образом останется на всю жизнь. Такая рана, если ее внимательно дергать и ковырять в течение последующей недели, гарантирует, как считается, ее счастливому обладателю невесту по меньшей мере с пятизначным приданым.
Все это обычные дуэли, которые устраиваются раз в две недели и в которых средний немецкий студент участвует в год раз по десять. Существуют другие, на какие посетители не допускаются. Если, по общему мнению, студент опозорил себя, пытаясь во время драки невольно уклониться от удара, репутацию он сможет восстановить только в поединке с лучшим фехтовальщиком своей корпорации. Он требует — и ему предоставляют — не состязание, но наказание. Его противник нанесет ему столько ран и прольет столько крови, сколько виновный сумеет вынести. Цель жертвоприношения — показать товарищам, что он способен стоять на ногах даже потеряв половину скальпа.
Можно ли сказать что-то существенное в защиту немецкой «мензуры» — я сомневаюсь. Если можно, это будет касаться только двух дуэлянтов. Зрителям она должна приносить и, я в этом уверен, приносит один только вред. Я знаю себя достаточно хорошо, и уверен, что повышенной кровожадностью не отличаюсь. На меня «мензура» подействовала как на любого обычного человека. Сначала, когда поединок еще не начался, я испытывал любопытство, смешанное с тревогой — как на меня подействует это зрелище (хотя некоторое знакомство с секционным и операционным столом оставляло на этот счет меньше сомнений, чем могло быть в другом случае). Когда потекла кровь, а нервы и мышцы полезли наружу, я почувствовал одновременно жалость и отвращение. Но должен признаться, что на второй дуэли мои тонкие чувства начали притупляться, а когда была в самом разгаре третья, и комната потяжелела горячим запахом крови, я начал, как говорят американцы, «видеть все в красном свете».
Мне было мало. Я оглядывал лица вокруг, и большинство отражало мои собственные ощущения. Если посчитать кровожадность для современного человека полезной, то лучше института «мензуры» для возбуждения кровожадности не найти. Но полезно ли это? Мы разводим пустые сентенции о собственной гуманности и цивилизованности, но те из нас, кто не довел лицемерие до самообмана, знают, что под нашими крахмальными воротничками притаился дикарь со всеми своими нетронутыми инстинктами дикаря. Иногда он бывает-таки необходим; бояться его полного исчезновения не стоит. Однако перекармливать его неразумно.
В пользу дуэли вообще, если говорить серьезно, можно выдвинуть много доводов. Но «мензура» не служит никакой доброй цели. Это ребячество и, будучи жестокой и зверской игрой, меньшим ребячеством от этого не становится. Раны сами по себе не являются знаком доблести: важно, за что они получены, а не какого они размера. Вильгельм Телль входит в число мировых героев по праву*, но что можно сказать о клубе отцов, которые соберутся два раза в неделю сбивать яблоки с голов своих сыновей арбалетными стрелами? Результатов, которыми так гордятся юные немецкие господа, можно добиться дразня дикую кошку. Вступить в общество только с тем, чтобы тебя изрубили вдоль и поперек, значит низвести себя до интеллектуального уровня танцующего дервиша. Путешественники сообщают нам о дикарях в Центральной Африке, которые на празднествах выражают свои чувства тем, что скачут и полосуют друг друга. Но Европе необязательно их передразнивать. «Мензура», на самом деле, — reductio ad absurdum [Сведение к абсурду. — Лат.] обычной дуэли; и если сами немцы не наблюдают такого абсурда, отсутствию у них чувства юмора остается только сочувствовать.
