В этом отношении турки поставлены в несравненно выгоднейшее положение. Мы живем и не можем не жить открыто: каждый день толпы турок бывают в лагере, кругом расположены поселки и деревни. Что это население далеко не всегда дружелюбно к нам, доказательством может служить следующий факт. На днях американский корреспондент и я проезжали через село, находящееся почти среди нашего лагеря, и остановились попоить лошадей. Какая-то женщина, бормоча на своем: непонятном для нас языке, очевидно, ругательства, схватила камень и пустила в нас; тут же стояло несколько турок, любовавшихся этой сценою; у каждого из них на груди были жестянки, выданные ради свободного доступа в лагерь. Мы, без сомнения, только посмеялись этому неожиданному проявлению женской ненависти, которая, как нарочно, попала на самых невинных и вовсе не воинственных людей; но дерзость подобного обращения у самого лагеря не могла не показаться нам очень характерной. Вполне понятно, что это население, можно сказать, живущее с нами, имеет все средства знать, что творится в нашем лагере, сколько у нас батальонов, эскадронов или сотен, каким числом орудий мы располагаем, как стоим, какая часть пришла и кто куда двинулся. Все эти сведения, разумеется, очень быстро и удобно передаются в лагерь Мухтара-паши. И передачей этих сведений руководит уж конечно не корысть, не низкая продажность, как у наших лазутчиков, а патриотическое чувство ненависти к врагу или религиозный фанатизм, во всяком случае, побуждения гораздо более уважительные, нежели «новая монета».
Можно себе представить теперь, с какой улыбкой встречаем мы, русские и иностранные корреспонденты, ходящие здесь, в штабе, мнения, да и не только мнения, но и кое-что гораздо догматичнее мнений, относительно необходимости всевозможных стеснений печати по поводу военных известий и корреспонденций с театра войны. Я не мог даже подозревать, чтоб у нас так много было вольнопрактикующих цензоров, как их оказалось здесь, особенно после неудач, вынудивших наше отступление. Иной даже в грамоте плох, двух фраз не сумеет склеить на письме и кроме «Нивы» ничего не читает; но и гот во всеуслышание не стыдится поднимать свой «авторитетный» голос против военных корреспонденций и вообще в пользу всевозможных стеснений печати. Послушать этих господ, так кроме реляций, на которые ни один сколько-нибудь порядочный военный историк не станет ссылаться, нельзя ничего другого печатать. Можно еще, впрочем, писать хвалебные гимны, воспроизводя какие-нибудь необыкновенные подвиги состоящих при штабе, о том, как такой-то геройски проскакал, передавая приказание, как гранату разорвало чуть не на носу его лошади и пули свистали между пальцев. «Нужно быть специалистом, чтоб писать корреспонденции с театра войны», — часто случается слышать здесь, и каждый раз приходится отвечать: «Кто же мешает этим специалистам? Где скрываются они и отчего не пишут или не опровергают того, что неправильно написано неспециалистом?» О том, какие мелочи интересуют и производят переполох среди этих рыцарей цензуры, можно судить из того, что некоторые здесь серьезно обиделись по поводу описанной мной, в несколько ироническом тоне, сценки, как при передвижении Корпусного штаба требуется «лошадь генерала». Некто публично высказал по этому поводу, что в этом случае усматривается новое, неопровержимое доказательство, что «корреспондентов не следует терпеть в армии»; другие, впрочем, были снисходительнее: они предавали остракизму только гражданских корреспондентов. Но, как нарочно, на днях явился повод для преследования и военных корреспондентов. Некто, как все здесь говорят, из служащих в Корпусном штабе напечатал в «Московских ведомостях» очень верную характеристику одного полковника Генерального штаба; по крайней мере, все его узнали. Не надо и говорить, что ни одна серьезная статья не заслужила столько внимания, как это описание, которое, в сущности, лишено всякого общественного значения и которое, как касающееся исключительно личности и хлестко написанное, с радостью встречено было бы разве на страницах «Петербургского листка». Теперь одни не без удовольствия вчитываются в эту «военную» корреспонденцию; другие собираются сделать «историю» автору ее — «специалисту».
Долгом считаю, однако, оговориться: все сказанное здесь относительно цензурных поползновений не относится лично к командующему корпусом. Напротив, не раз мне приходилось слышать от генерал-адъютанта Лорис-Меликова фразу: «Пусть пишут что хотят», когда некоторые из подчиненных его не в меру усердствовали по гасильнической части. Корпусному же командиру мы обязаны, что столичные корреспонденты освобождены теперь от здешней цензуры, как это и следует на основании утвержденных военным министром правил цензуры: комиссии Главного штаба, как поставленной в более беспристрастные условия, совершенно достаточно, чтоб не допускать до времени опубликования тех известий, который могли бы причинить какой-нибудь вред в военном отношении. Просматривая свои корреспонденции в печати, я еще раз убедился, что не нужно обладать особыми специальными сведениями, чтоб не опубликовать чего-нибудь такого, чем мог бы воспользоваться неприятель; для этого достаточно только обладать здравым смыслом. Но ручаюсь и говорю на основании опыта, что совсем в ином виде появлялись бы мои корреспонденции, если б они не избегали той цензуры, которая установлена была здесь над нами и которая до сих пор действует относительно иностранных корреспондентов и посылаемых нами телеграмм. На днях мне не дозволили телеграфировать о движении турок против отряда генерала Тергукасова на. том основании, что турки могут узнать, что мы знаем о их движении! Через два-три дня я прочел телеграмму с этим известием в газете «Кавказ», куда, как и в «Московские ведомости», военные депеши посылает г-н Волховской, один из служащих в здешнем штабе. Сколько известно, г-н Волховской сам себе цензурует депеши и корреспонденции; по крайней мере, он не подчинен «нашему» цензору, подполковнику Генерального штаба Воинову. Благодаря этому мы еще раз мог ли убедиться, что сколько цензоров, столько и цензур. У нас это выражение должно быть гораздо употребительнее известной поговорки «Сколько голов, столько и умов»...
Еще должен я сказать, что совсем «не штабные» отношения встречаем мы в войсках. Здесь, среди сражающихся, среди лиц, непосредственно несущих на своих плечах все тягости войны, мы, корреспонденты, постоянно встречаем самый радушный прием. Один солдат, с которым мне случилось разговаривать еще на Владикавказской железной дороге, узнав о цели моего путешествия в армию, выразился в том смысле, что этим путем, по крайней мере, государь и родные будут знать, что творится в армии, что она не затеряется бесследно и не забудется на далекой чужбине. С тех пор, вращаясь среди войск, деля с ними походы, я не раз испытывал то уважение, которое проявляется в них к нашей миссии. Не однажды случалось слышать мне выражение уверенности, что наша печать не покривит в своем слове, что мы, корреспонденты, сумеем выяснить и не побоимся печатать «правду». Наши доблестные войска не опасаются «правды» — они домогаются ее. Они за нее, потому что она за них...
