Я заметила, что Фернандо с Мишей исчезли с террасы. И в саду их не видно. Решила, что они вздумали прогуляться в деревню, поэтому не стала торопиться с ужином, налила стакан вина и села у огня, но тут они ввалились, нагруженные дровами и раскрасневшиеся.
— Мы были в сарае, разбирались, — пояснил Фернандо.
— Твой муж — настоящий Макиавелли, Чу. Я встретил равного противника. Он знает наизусть больше цитат из «Государя», чем я. И мы сошлись на том, что единственные настоящие бандиты — те, кто считает себя безупречным, без пятнышка. Идеальные люди заставляют нас чувствовать себя дурными, отверженными, наказанными. В этом мы тоже сошлись.
Такое достигнутое за полчаса согласие вызвало у меня улыбку. Я вернулась к соусу, но они увязались в кухоньку, переделанную из помещения для кормления скота, мы только и могли хохотать и повторять, как хорошо, что мы вместе. Решили есть не за столом, а у огня. Я вытолкала их из кухни, чтобы собрать все, что нужно, пока подогревался масляный соус к котлетам с двумя каплями fino, красного уксуса. Когда смесь закипела, я выжала прямо на сковородку сок красного апельсина. Намолола перец, добавила сливочного масла для блеска — и готово. Налила по лужице соуса на тарелки, положила в него чуть подогретые котлеты.
Миша принес тарелки и поставил на каминную полку. Фернандо принес мисочку салатного сельдерея и пюре из маскарпоне. И мы принялись за еду.
Фестиваль макиавеллистов продолжался сравнением достоинств добра и зла. Я слушала вполуха, поскольку Мишины рассуждения были мне давно знакомы.
— Все мы должны остерегаться нашей способности ко злу. Зло — это ремесло, защита, искусство, спорт. Научиться ему так же просто, как стрелять или ездить верхом. Потом это умение откладывают, пока оно не понадобится.
— А как практиковаться в этом искусстве? Разве его не надо оттачивать? — спросил Фернандо, однако Миша, как и Князь, отвечал только на те вопросы, которые его устраивали.
— Того, кто хочет всегда быть хорошим, неизбежно погубят те, кто не хороши. По-моему, это как раз твой случай, не так ли, Фернандо? Кое-кто пользовался твоими достоинствами, принимая их за слабость, да? Хотя ты один из самых сильных людей, каких я знавал.
— Io lo prendo come ип complimento, я считаю это комплиментом, — заметил Фернандо, — только, думаю, мне уже поздно учиться злу. Мне хватает хлопот и с английским.
Я поцеловала их, оставила допивать и понесла «священника» в постель.
— Вечер был неожиданно прекрасным, Чу, — сказал мне вслед Миша.
«И правда», — думала я, засовывая «священника» под простыни.
Он за полдня стал деревенским divo. Все санкассианцы только и говорили о Мише, очарованные его язвительностью и пораженные великолепным знанием языка. Un straniero, иностранец, который пьет, курит и играет в карты, отпуская шуточки на местном наречии, и при том, подумать только, — он психиатр из Калифорнии! Миша производил впечатление. «Похоже, не одна вдовушка оставила платочек и уложила попышней волосы», — поддразнивала я его по дороге домой и спрашивала, не захотелось ли и ему «поселиться под оливами» вместе с нами, однако он слушал, серьезно склонив голову набок и не позволяя себе даже улыбнуться. Пять дней, которые он рассчитывал провести с нами, растянулись в восемь, а потом и в девять. Мне казалось, что Миша в полной мере наслаждался своей славой среди деревенских и нашей заботой, хотя и сохранял мрачный вид все время, кроме случаев, когда ему удавалось подбить Фернандо на очередную макиавеллевскую перепалку.
Поначалу Миша прекрасно ладил с Барлоццо за вечерней граппой в баре или у нашего камина, но долго эти двое выдержать друг друга не могли. Миша утверждал, что Барлоццо — спартанец и слишком увлекается речами на общие темы. Барлоццо выразил свое отношение тем, что попросту перестал бывать у нас и вежливо прощался с посетителями бара, едва мы входили туда с Мишей. Фернандо говорил, что они похожи на двух лосей, не поделивших территорию. Что они ревнуют друг к другу. Может, он и не ошибался. Но если и так, когда Миша складывал вещи в старый «Рено», арендованный, чтобы поездить немножко по стране, прежде чем сесть на самолет в Риме, на его старом лице, кажется, читалась радость. Чего нельзя сказать о Барлоццо.
Не знаю, началось ли это с бодания с Мишей, или сказалась тревога за Флориану, или другая беда, реальная или воображаемая, но на его лицо опять легла тень. Она видна была во впадинах его глаз, когда мы сидели в тот же вечер, после отъезда Миши, на плюшевой голубой софе в маленькой гостиной Флори. Мы собирались отвезти ее за покупками в Читта делла Пьеву.
— Хочу показать вам одно местечко, — сказал он.
— Что за местечко?
— Дом. Вернее, то, что осталось от ипа casa colonica, сельского особняка.
— Это недалеко?
— Не слишком далеко. Помните излучину Тибра за несколько километров до поворота к Тоди? Мы там собирали камни для очага. Это там рядом, по другую сторону дороги, метров пятьсот в лес, — сказал он.
— И ты хочешь нас туда отвезти? Навестить кого-то?
— Нет, не в гости. Пожалуйста, без вопросов. Я просто прошу вас с Флори и Фернандо завтра съездить со мной. Попробуйте договориться с ней. — Он кивнул на комнату, где одевалась Флориана. — На завтра или на субботу. Можно будет пообедать у Луччано, а потом заехать туда на несколько минут. Понимаю, это звучит таинственно, но я просто не хочу ничего говорить, пока вы не увидите дом. Можете вы это для меня сделать?
— Конечно, сделаю. Постараюсь, — заверила я его.
Однако Флори отказалась принять участие в этой gitarella, маленькой поездке. Сказала, что плохо переносит дорогу, слишком много на ней поворотов и ухабов, и к тому же ей не хочется вспоминать, как она четыре месяца подряд ездила по ней в перуджийскую больницу. Теперь, когда это осталось в прошлом, ей не хотелось бы снова видеть ту дорогу. Она останется дома и приготовит что-нибудь на ужин к нашему возвращению.
— Завтра самый подходящий день для тушеной курицы, — объявила она и потопала вниз по лестнице, направляясь к мяснику.
Барлоццо великодушно принял ее отказ, сказал, что, пожалуй, даже лучше нам съездить втроем, присвоил нам звание «авангарда» и явно наслаждался нашим недоумением.
В начале пятого в голубоватых сумерках мы выбрались из грузовика Барлоццо и пошли за ним по тропке, истоптанной козьими и овечьими копытцами. Февральский ветер вопил как баньши, завывал тысячей волков, и в него вплетался жалобный крик одинокой птицы. Тропинка была не крутая, но я шла против ветра и запыхалась к тому времени, когда Барлоццо остановился перед развалинами. Высокая узкая башня, сплошные дымовые трубы, зубцами поднимающиеся над плоской крышей. Трава выросла до узких забитых окон, камни пропитались стариной. Мы подошли ближе, заглянули внутрь, поднялись по лестнице и спустились по другой. Это был большой дом, я насчитала семь каминов и, кажется, десять комнат. И еще два маленьких амбара и пристройка с виноградным жомом, совершенно прогнившим и с рядом темных зеленых бутылей в соломенной оплетке.
